– Разумеется, и продолжаю это отрицать и сейчас, – ответил он. – Не так уж я связан с церковью, чтобы лгать по такому поводу. Я не христианин и утверждаю, что никто не живет как христианин. Процитирую очень старую поговорку: «Был только один христианин, и его распяли». Но хотя я и не христианин, я никогда не говорил, что сомневаюсь в существовании Христа. Это знание мне навязывали, причем весьма назойливо!

– Навязывал кто-то, пользующийся безусловным авторитетом? – спросил я с легкой усмешкой.

Князь ответил не сразу. Его горящие глаза смотрели как бы сквозь меня на что-то далекое. Странная бледность, придававшая иногда его лицу вид непроницаемой маски, проявилась и в этот раз, и он улыбнулся ужасной улыбкой. Так из чистой бравады может улыбаться человек, услышав об ожидающих его страшных муках.

– Вы задели больное место, – выговорил он наконец медленно и хрипло. – Мои убеждения относительно отдельных религиозных вопросов и прогресса основаны на напряженном изучении весьма неприятных истин, на которые человек обычно закрывает глаза. Так сказать, зарывает голову в песок пустыни собственных заблуждений. Я не буду сейчас касаться этих истин. Когда-нибудь в другой раз я посвящу вас в некоторые мои тайны.

Мучительная улыбка сошла с его лица, и оно приняло обычное выражение собранности и спокойствия. Я поспешно переменил разговор, ибо к тому времени решил, что мой блестящий друг, как и многие исключительно одаренные люди, «свихнулся» на одной определенной теме. Эта тема особенно трудно давалась, поскольку касалась сверхчеловеческого и, следовательно, – на мой взгляд – невозможного. В дни бедности я колебался между духовными устремлениями и материальной выгодой, а затем внезапно сделался богачом, и мой характер ожесточился, я совершенно перестал думать о высоких материях. Все рассуждения о невидимых силах, действующих внутри и вокруг нас, я воспринимал как чистой воды глупость, не стоящую и минуты размышления. Я посмеялся бы над тем, кто осмелился бы тогда заговорить со мной о законе Вечной Справедливости, отвращающем как отдельных людей, так и целые народы от преходящего – законе, направляющем их к благу, а не ко злу. Ибо в человеке присутствует частица Божественного, как ни старается он не думать об этом. И если он умышленно исказит ее нечестивым поступком, то ему следует очищаться снова и снова в яростном огне раскаяния и отчаяния, которое по праву называют неугасимым адским пламенем!

XXII

Двадцать первого мая я отправился в сопровождении Лусио в Уиллоусмир, чтобы подготовиться к приему светской толпы, нашествие которой ожидалось там на следующий день. С нами поехал Амиэль, а своего камердинера, Морриса, я оставил присматривать за моими апартаментами в «Гранд-отеле», велев пересылать мне запоздавшие телеграммы.

Погода была тихая, теплая и ясная. Молодая луна тонким полумесяцем вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и сели в ожидавший нас открытый экипаж. Станционные служащие подобострастно приветствовали нас, глядя на Лусио с почти нескрываемым изумлением. Он так щедро оплатил железнодорожной компании специальные поезда для завтрашних гостей, что поверг их в безмолвное восхищение.

Когда мы приблизились к Уиллоусмиру и поехали по ведущей к дому чудесной аллее, обсаженной дубами и буками, я не смог сдержать восторженного восклицания, поскольку вся она была украшена флажками и цветочными гирляндами: зацепленные за нижние ветви, они колыхались между деревьями. Высокий остроконечный портик дома был задрапирован малиновым шелком и украшен гирляндами белых роз.

Мы вышли из экипажа, и нарядный паж в сверкающей ало-золотой ливрее распахнул перед нами дверь.

– Как видите, все завершено настолько, насколько возможно в этом мире, – сказал Лусио, когда мы вошли. – Слуги здесь трудятся, что называется, с полной отдачей: платой они довольны, свои обязанности знают хорошо и не должны доставить вам хлопот.

Я едва мог найти слова, чтобы выразить свое восхищение и безграничную благодарность за безупречный вкус, с которым был украшен этот прекрасный дом. Полный восторга, я бродил из комнаты в комнату, наслаждаясь великолепными плодами истинного богатства. Бальный зал превратился в изящный миниатюрный театр, сцена была скрыта за занавесом из плотного золотистого шелка, на котором были вышиты выпуклыми буквами часто цитируемые шекспировские строки:

       Весь мир – театр,

В нем женщины, мужчины, все – актеры[21].

Гостиную украшали букеты красных и белых роз, причем в одном конце комнаты цветы были сложены в огромную пирамиду, сидя за которой, как сообщил мне Лусио, невидимые музыканты будут выводить свои приятные мелодии.

– По моим указаниям в театре покажут несколько живых картин, чтобы заполнить паузы, – сказал он небрежно. – Нынешние светские люди так быстро устают от какого-то одного развлечения, что приходится придумывать для них сразу несколько: иначе как занять умы, неспособные ни думать, ни находить увеселения в самих себе? Вы, должно быть, замечали, что люди не способны даже долго разговаривать друг с другом, поскольку сказать им нечего. Прошу вас, не ходите в парк прямо сейчас, оставьте несколько сюрпризов для себя и своих гостей на завтра. Давайте лучше ужинать!

Он взял меня под руку, и мы направились в столовую. Стол ломился от экзотических фруктов, цветов и всевозможных деликатесов. Четверо слуг в алых и золотых ливреях молча стояли в ожидании, а Амиэль, как обычно в черном, возвышался за креслом своего хозяина. Мы наслаждались роскошным обедом, сервированным со всем возможным совершенством. Когда трапеза закончилась, мы вышли в сад покурить и поговорить.

– Можно подумать, что вы все делаете по волшебству, Лусио, – сказал я, глядя на него с восхищением. – Вся эта роскошь, все эти слуги…

– Деньги, друг мой, одни только деньги! – перебил он со смехом. – Вот в чем дьявольский секрет! Можно иметь королевскую свиту, не выполняя при этом королевских обязанностей – только заплатите. Все это всего лишь вопрос стоимости.

– И еще вкуса, – добавил я.

– Верно! И вкуса. Есть богачи, у которых вкуса меньше, чем у уличного торговца. Я знаю одного, который имеет вульгарную привычку обращать внимание своих гостей на стоимость своего движимого и недвижимого имущества. Однажды, чтобы вызвать мое восхищение, он показал мне старинную фарфоровую тарелку, довольно уродливую, хотя и единственную в своем роде, и сказал, что она стоит тысячу гиней. «Разбейте ее, – ответил я хладнокровно, – и тогда вас будет тешить воспоминание, что вы уничтожили редкое уродство стоимостью в тысячу гиней». Видели бы вы его лицо! Больше он не показывал мне диковинок.

Я рассмеялся, и несколько минут мы медленно прохаживались в молчании. Вскоре я почувствовал его взгляд и повернулся к нему.

Лусио