просто Дети. Первым был Глупец, которому поклонялись джадранцы, а последним – Плут, полубог несчастья и, как выяснилось, пугающий изначальный демон загробного мира.

Божественные Дети, конечно же, совокуплялись с другими небесными созданиями (а порой и друг с другом) и наплодили целый пантеон полубогов и святых, так что на каждый аспект земной жизни можно было найти своего божка – бога смерти и разрушения, исцеления и музыки, любви, удачи, войны, мудрости, силы, покровительства, времени, торговли, знаний, путешествий, магии… Было нетрудно понять, как Учению Немы удавалось полностью поглощать другие религии и делать вид, будто они всегда существовали как ответвление основной.

Я листала Учение гораздо дольше, чем планировала. Я решила, что, даже будучи неверующей, в таких обстоятельствах мне не помешает помолиться… и тогда книга раскрылась на заметке о Плуте.

Я до сих пор помню, что тогда почувствовала; как все поплыло у меня перед глазами и по всему телу побежали мурашки, словно желавшие прорвать мою кожу. Черно-белая гравюра Эгракса, изображенного в виде двуглавого змея, навсегда врезалась мне в память. На миг я подумала, что нездоровое любопытство заставит меня прочесть написанные слова, но меня тут же обуял столь глубокий ужас, что я капнула на страницы свечным воском и склеила их.

Совершенно пав духом, я остановилась на молитве Культаару, полубогу удачи – жизнерадостному, похожему на мышь существу. Истории было известно несколько его вмешательств: например, однажды он спас прадеда Императора в битве при Санкве, где поставил между императорским пращуром и баллистой несчастного возничего. Я не читала молитвы с самого детства, когда церковная милостыня зачастую давалась лишь при условии регулярного почитания святых. К счастью, Культаар был не слишком строгим полубогом, и я не сомневалась, что он простит мне мои редкие бессвязные молитвы – если, конечно, его описание и изображение в Учении хоть отчасти соответствовало действительности и он не был каким-нибудь зловредным созданием из иного измерения.

Наконец я закрыла книгу и легла в постель. Меньше всего мне хотелось задувать свечу, поскольку после прочитанного меня вдруг охватила естественная боязнь темноты. Однако, понимая, что когда-нибудь свеча все равно догорит, я задула ее, всем сердцем жалея, что сейчас со мной в кровати не лежит пьяный храпящий Брессинджер.

* * *

Не знаю, когда я наконец уснула, но утром, когда меня разбудили, мне казалось, что я не спала вовсе. Я решила, что буду весь день притворяться больной, чтобы меня отпустили с вечернего бдения. Впрочем, когда я пришла на ритуальные омовения, выяснилось, что делать практически ничего и не нужно. Я была так взволнована и измотана бессонной ночью, что мне почти не пришлось притворяться. Несколько монашек сразу же обратили внимание на бледный, восковой цвет моего лица, на покрывавшую его легкую испарину, на мой отстраненный и угрюмый вид, так что к началу службы меня практически заставили вернуться в мою комнату. И дело было вовсе не в заботе обо мне – заразная болезнь могла поразить всех и каждого в монастыре.

Я ждала в комнате столько, сколько смела, надеясь, что все, как и полагалось, ушли на бдение. Несмотря на то что меня снедала тревога, мое путешествие по коридорам обошлось без приключений, и я смогла добраться до покоев Фишера, никого не повстречав.

Покои находились напротив кабинета, где я впервые встретилась с обенпатре. Я приложила ухо к старым дубовым доскам двери, но ничего не услышала. Затем я потной рукой взялась за ручку. Лишь тогда мне пришло в голову, что дверь может быть заперта. Отчасти я надеялась, что так и будет. Судорожно вдохнув поглубже, я повернула ручку и надавила. К моему удивлению, дверь услужливо распахнулась, даже не скрипнув петлями – те были хорошо смазаны. Возможно, Культаар устроил так, что Фишер просто забыл ее запереть; или же обенпатре не делал этого, потому что внутри не было ничего изобличительного. Как бы там ни было, я не собиралась торчать на пороге, гадая. Я метнулась внутрь и закрыла за собой дверь.

Комната за ней оказалась настолько роскошной, что от нее захватывало дух. Она была больше похожа на парадную комнату в доме важного аристократа. Благодаря мягким, пушистым коврам насыщенных голубых цветов ногам обенпатре не приходилось терпеть холодные плиты пола, а распаленный очаг, висевшие на стенах гобелены и тяжелые портьеры заботились о том, чтобы эти плиты никогда и не становились особенно холодными. К этой комнате, служившей чем-то вроде приемной, примыкала спальня Фишера, большую часть которой занимала огромная кровать с балдахином, а все остальное место было отдано не менее роскошной мебели. На стенах висели картины в золоченых рамах, а на постаментах стояли мраморные бюсты предыдущих обенпатре монастыря. В покоях даже имелась личная ванная комната, в которой я увидела позолоченные краны и дорогие зеркала. В одном из них я заметила свое отражение и едва узнала смотревшую на меня молодую женщину с обритым виском и осунувшимися от постоянного напряжения чертами лица.

Я принялась быстро обыскивать покои, стараясь найти пачки документов и писем. В приемной ничего не нашлось, но в спальне Фишера стоял рабочий стол. Я выдвигала ящики, трясущимися руками вытаскивала пачки вскрытых писем и пролистывала их, пытаясь быстро понять содержимое. Хорошо, что Вонвальт научил меня высокому саксанскому, потому что большинство писем были написаны на нем.

Ничего интересного в них не было. Я все лихорадочнее обыскивала спальню, охваченная безрассудством азартного игрока – только ставила я на кон не деньги, а время. Или даже собственную жизнь. Сколько могло продлиться бдение? Не расходились ли уже монахи по своим кельям? Пожелает ли Фишер после службы выпить вина с другими старейшинами монастыря или же он сразу вернется в свои покои и ляжет спать? И услышу ли я хоть что-нибудь? Успею ли уйти?

Краткий прилив уверенности, который я испытала, войдя сюда, уже испарился. Мне внезапно стало казаться, что я поступила безумно опрометчиво.

Нужно было заканчивать. Я решила, что, сообщая Вонвальту о своей неудаче, смогу посмотреть ему в глаза, ведь я сделала все, что могла. Я с облегчением отвернулась и собралась уже было уходить, как вдруг обратила внимание на комод, стоявший в углу комнаты. Из-под одного ящика торчал маленький уголок листка бумаги.

Я сделала два шага к выходу из покоев, но затем остановилась. Всей душой ненавидя себя, я развернулась, бросилась к ящику и резко выдвинула его.

Я недоуменно нахмурилась. Внутри не оказалось ничего похожего на листы бумаги, только нижнее белье. Затем, пошарив внутри рукой, я сообразила, что у ящика