из Долины Гейл было то, что я вынесла этот ужас и, сама того не желая, случайно стала извращенкой.

Наконец обенпатре закончил извергаться в свою незадачливую любовницу. Я так и не узнала, кем она была. Несмотря на то что их сношение заняло целую вечность, мне пришлось утешать себя тем, что меня не поймали. Пока я ждала, монахиня оделась и ушла, а Фишер умылся и приготовился ко сну. Все это недолгое время меня мучил новый страх – я ждала, что обенпатре случайно что-нибудь уронит, эта вещь закатится под кровать, и он нагнется, чтобы поднять ее. Однако Культаар явно услышал мои молитвы, и мое укрытие, как и прежде, осталось непотревоженным.

Обенпатре потушил лампы у своей кровати, и спальня погрузилась во тьму. Как ни смешно, теперь самой большой опасностью стало то, что я сама могла уснуть. Невероятное напряжение, которое я испытывала весь последний час, вконец измотало меня; ковер под кроватью был мягким, а комната – теплой и темной. Тем не менее я заставляла себя держать глаза открытыми и вонзала ногти себе в бедро всякий раз, когда чувствовала, что усталость вот-вот одолеет меня.

Фишер, конечно же, вскоре уснул. Я подождала еще около часа, чтобы убедиться в этом, а затем, крадучись, пошла прочь из покоев. Мне казалось, что каждый мой шаг разносится эхом, словно удар церковного колокола, а каждый щелчок и скрежет моих костей гремит, как земля во время оползня. Я представляла себе, как Фишер лежит во тьме, но не спит, как на то указывало его медленное дыхание, а лишь притворяется и наблюдает за тем, как я удаляюсь. Я накручивала себя, ожидая, что его голос вот-вот пронзит тишину, и мне потребовалось все мое самообладание, чтобы не броситься к двери, не распахнуть ее и не убежать. Но, собрав остатки своего мужества, я прокралась в приемную, открыла и закрыла дверь и, быстрым шагом пройдя по лабиринту коридоров монастыря, вернулась в мою келью.

Улегшись на свою кровать лицом вниз, я истерически расхохоталась. Казалось, я целую вечность не могла остановиться. Из меня словно вынули пробку, после чего не смогли вернуть ее на место. Мне пришлось закрыть лицо подушкой – несмотря на то что толстые и каменные стены не давали звукам разноситься, я не смела рисковать, боясь, что меня услышат.

Наконец я достаточно успокоилась и смогла улечься на ночь. Я лежала во тьме, все еще скованная напряжением из-за пережитого, и не могла уснуть. Поэтому я продумывала, что делать дальше. Меня одолевал соблазн просто уйти отсюда, ведь монастырь не был тюрьмой, а я не была узницей и могла покинуть его в любое время. Но я чувствовала, что обязана остаться. Оглядываясь назад, кажется совершенно безрассудным, что я сразу же не выскользнула за ворота, но в то время всякий раз, когда мне что-либо удавалось, меня охватывало необъяснимое желание удвоить усилия. Поэтому мне было так сложно уйти от Вонвальта – всякий раз, когда я задумывалась об этом, какое-нибудь достижение или его похвала подпитывали мою гордость и убеждали меня в том, что я неправа.

Я решила разузнать побольше о брате Уолтере. Мне казалось, что это будет не так уж сложно, особенно по сравнению с тем, что я только что провернула. Брат Уолтер был не так хитер, и друзей у него в монастыре было немного. Я дала себе время до конца недели, чтобы выяснить, что он задумал. Если бы у меня не получилось узнать ничего стоящего, я бы ушла.

По крайней мере, таков был план.

* * *

Следующий день тянулся томительно. Я сообразила, что болезнь, длившаяся всего один день, не вызовет ничего, кроме подозрений, ведь благодаря ей я избежала множества скучных служб Дня Глупца. Так что я продолжала притворяться. Как и прежде, другие монахини хотели, чтобы я оставалась в своей комнате, поэтому день я провела, изнывая от скуки, листая Учение Немы, глядя в окно и бродя по комнате, как зверь в клетке. Я отчасти ожидала, что брат Уолтер придет и сунет в комнату свой нос, но он, похоже, послушался Фишера. Положение брата в монастыре явно было куда более шатким, чем думали остальные.

Шли часы. Солнце село, и Долину окутала тьма. Мне хотелось, чтобы поскорее настало время отходить ко сну и я смогла провести остаток своего заключения в беспамятстве. Но затем в молитвенное время, примерно через час после ужина, в мою дверь постучали.

– Входите, – сказала я. У меня во рту было сухо, и я осознала, что впервые за день что-то сказала.

Стучалась Эмилия. Она отворила дверь, скользнула внутрь, закрыла за собой и, жестом попросив меня молчать, прислушалась, не звучат ли в коридоре чьи-либо шаги. Было непривычно видеть ее в одной лишь ночной сорочке, без платка. Ее волосы оказались светлее, чем я думала, глядя на цвет ее бровей.

– Что, Казивар тебя побери, случилось? – спросила я. Мое сердце бешено колотилось, а кровь пела в жилах. – Из-за тебя нас обеих высекут.

Эмилия подошла к кровати и села. Я видела, что она расстроена.

– Насчет того, что произошло позавчера, – сказала она.

– Да?

Она открыла рот и снова закрыла его. Я терпеливо ждала. По опыту я знала, что ни строгие, ни осторожные расспросы не заставят ее открыться мне.

– Этот монастырь… темное место, – сказала она. В ее голосе звучала скорбь. – Меня ждет черное будущее.

Я едва сдержалась, чтобы не завопить. Моя голова пошла кругом, а мурашки побежали по телу с такой силой, что меня чуть не затрясло.

– Пропади моя вера, Хелена, ты в порядке? – спросила меня Эмилия. Моя неожиданная реакция удивила ее, и подавленность девушки как рукой сняло. Я не ответила. От страха мне стало дурно. Во время сеанса Грейвс сказал те же самые слова. Те же самые. Я как наяву видела его взгляд, взгляд Плута, которым он сверлил меня, когда произносил их.

– Хелена? – позвала меня Эмилия.

– Где ты услышала эти слова? – выдохнула я. С меня лился пот, я дрожала и была готова расплакаться. На меня сплошным потоком нахлынули воспоминания: сеанс, кошмары и испытанный мною ужас.

– Хелена, ты меня пугаешь, – сказала Эмилия. – В чем дело? Что я такого сказала?

Я сосредоточилась, заставила себя дышать ровнее и расслабиться, используя техники успокоения, которым меня научил Вонвальт. Казалось, прошло немало времени, прежде чем я снова смогла заговорить.

– Однажды я уже слышала то, что ты сказала. Те же самые слова, только говорил их… кое-кто другой. Это застало меня