Одна из немногих рекомендаций, которую врачи в состоянии были дать Ренуару, состояла в том, чтобы на зимние месяцы откочевывать к югу. Чтобы смягчить страдания, Ренуар начал с 1898 года уезжать на холодное время из Парижа в сопровождении Габриэль. Алина с детьми время от времени навещала его. Судя по всему, Алина постепенно отрекалась от своей роли постоянной сожительницы и сиделки Ренуара. Каждый год Ренуар снимал новый дом на средиземноморском побережье, между Канем и Ниццей. Во время первой поездки, в феврале 1898 года, Ренуар и Габриэль провели в Кане десять дней. Вернувшись на север, Ренуар с энтузиазмом рассказывал об этих местах[826]. На следующий год они с Габриэль прожили в Кане с февраля по апрель[827]. Каждый год пребывание на юге становилось все более продолжительным. В 1900 году Ренуар провел там больше четырех месяцев, с января по середину мая. Он писал Жанне Бодо, что они с Габриэль «обосновались в большом, чистом, солнечном доме… в трех километрах от Грасса и в километре от Маганьоска»[828]. Впоследствии туда же приехали Алина с Жаном, Пьер же в этом году остался в парижском пансионе[829].

Чтобы купировать боли и частичный паралич, врачи рекомендовали Ренуару водолечение. Помимо аспирина (немецкая компания «Байер» начала к 1899 году продавать его по всему миру), водолечение было, по сути, единственным средством от ревматизма. Ренуар сопротивлялся поездкам на воды, поскольку не считал эти процедуры эффективными. Он видел, что тепло не дает долгосрочного эффекта и даже усиливает отеки. Тем не менее в августе 1899 года Ренуар, как сообщает Жюли, неохотно, но покорно отправился в Экс-ле-Бэн, в предгорьях Альп, на горячие источники, проходить двухнедельный курс лечения. Перед его отъездом она записала в дневнике: «Мы говорили про Экс – Ренуар не хочет там лечиться и принимать ванны, поскольку не верит в это. Он едет только ради того, чтобы его не упрекали в пренебрежении советами, которые ему дают. „Если лечение окажется совсем уж противным, заставлю Габриэль принимать ванны“, – сказал он нам, так как Габриэль едет с ним, а мадам Ренуар будет прохлаждаться в Эссуа»[830]. Из этого можно заключить, что Алина не хотела заниматься лечением Ренуара. Семь месяцев спустя, в письме к Жанне Бодо, Ренуар противопоставил Алину и Габриэль: «Моя жена продолжает набирать вес. Габриэль по-прежнему изумительно готовит, как – ты помнишь»[831]. Судя по всему, Ренуару это лечение было в тягость. Из Экс-ле-Бэна он написал агенту: «Я очень устал, лечение делает меня еще более нервным, чем обычно»[832]. Даже Жюли заметила, что его нервный тик сделался сильнее. В 1895 году она записала в дневнике, что он постоянно «потирает нос»[833]. Речь шла о том же нервном тике, о котором и Мюре, и мадам Бланш писали двадцатью годами раньше.

Описывая темперамент Ренуара, и Алина, и Жюли используют эпитет «взвинченный». В письме к Жанне Бодо от августа 1897 года, после того как Ренуар во второй раз сломал правую руку (катаясь в Эссуа на велосипеде с карикатуристом Абелем Февром), Алина пишет: «Дорогая Жанна, как видишь, пациент наш поправляется, особенно в смысле настроения – что просто невероятно, учитывая, насколько он всегда взвинчен… Скоро он сможет работать левой рукой»[834]. Ренуар склонен был преуменьшать серьезность травмы. На Жюли это произвело сильное впечатление, она записала в дневнике: «„В жизни все точно так же, как в искусстве, – говорит месье Ренуар, – все познается в сравнении“. Он очень спокойно переносит перелом руки, заявляет, что лучше уж это, чем что-то другое»[835]. Три года спустя, в начале августа 1899 года, Жюли пишет в дневнике касательно его артрита: «Болезнь для него тяжела, однако он, обычно такой взвинченный, переносит ее очень терпеливо»[836].

В 1896 году Натансон опубликовал в La Revue blanche статью, где говорилось о необычайной нервности Ренуара: «Он входит, выходит, встает, садится, едва встал, как решает снова сесть, встает, отправляется на поиски недокуренной сигареты, забытой на табуретке, – нет, не на табуретке, наверное, на мольберте, нет, на столе, нет, и там нет тоже, и наконец решает скрутить новую, которую, скорее всего, тоже потеряет, еще не успев закурить»[837].

С ухудшением здоровья нервозность усиливалась, нарастала и нерешительность. Иногда Ренуар действовал очень настойчиво, но в основном испытывал мучительные колебания. В дневниковой записи от 5 февраля 1898 года Жюли описывает один такой эпизод: «Я поехала в мастерскую к месье Ренуару, чтобы попрощаться, – он завтра уезжает на юг. Вернее, время от времени он говорит, что уезжает, а в другие моменты он вообще не знает, что будет делать. Постоянно передумывает». Ренуар все-таки уехал, и 26 февраля Жюли записала: «Месье Ренуар на этой неделе вернулся»[838]. Год спустя она сочувствовала в дневнике кому-то, кто «постоянно передумывает, как месье Ренуар»[839].

Ренуар ловко использовал этот действительный или мнимый недостаток, выпячивая свою нерешительность даже тогда, когда на деле ее не проявлял. Тем самым он пытался избежать конфронтации. 16 августа 1900 года он принял предложение стать рыцарем ордена Почетного легиона – этой наградой правительство отметило его совокупные достижения. Он знал, что Моне придет в ярость из-за того, что он принял эту «официозную» награду. Ренуар, в отличие от Моне, не видел никакого противоречия в том, чтобы, оставаясь художником-новатором, получить знак официального признания, полезный для репутации и продаж. Подлинные свои чувства по этому поводу он высказал еще в 1881 году, когда (об этом говорилось в первой главе) орден вручили Мане: «Я поздравлю Вас как художника, пользующегося всеобщей любовью и официальным признанием»[840]. Теперь, почти двадцать лет спустя, в 1900-м, Ренуар, испытывавший по поводу этой награды самые радужные чувства, попытался смягчить ожидаемый гнев Моне, сославшись на собственную нерешительность. За неделю до принятия ордена Ренуар покаянно написал Моне: «Дорогой друг… не знаю, какая для тебя разница, наградят меня или нет. Сам ты в своих поступках проявляешь последовательность, достойную восхищения, я же и накануне никогда не могу сказать, как поступлю сегодня. Ты, полагаю, знаешь меня лучше, чем я сам, как и я наверняка знаю тебя лучше, чем ты. Так что порви это письмо, не будем больше об этом говорить, и да здравствует дружба! С наилучшими пожеланиями мадам Моне и всем твоим домочадцам. Твой Ренуар»[841].