Притворная нерешительность Ренуара по поводу принятия ордена не смогла обмануть Моне, его очень расстроил поступок Ренуара. В день получения этого письма Моне написал своему другу и биографу Жеффруа: «Ты наверняка знаешь о награждении Ренуара. Меня оно очень опечалило, и Ренуар об этом знает, причем настолько хорошо, что даже написал мне, бедняга, письмо якобы с извинениями. Ну не грустно ли видеть, как человек с его талантом, столько лет так доблестно выживавший в этой борьбе с официальными лицами, в шестьдесят лет принимает такую награду? Жалкие существа люди! Было бы так здорово, если бы все мы остались не запятнаны этими наградами, но кто знает? Возможно, один лишь я сохраню в этом отношении чистоту – если только окончательно не выживу из ума»[842]. Помимо этого послания, Моне, судя по всему, высказал свое отвращение зятю и ученику Теодору Батлеру, а тот написал коллеге-художнику: «Видел, что Ренуар получил орден? Мистер Моне глубоко возмущен»[843]. Несмотря на недовольство поступком коллеги, Моне не разлюбил Ренуара. Год спустя он пишет другу, жившему на юге неподалеку от Ренуара: «Видишь ли ты иногда Ренуара, поправилось ли его здоровье? Если бы принятие этой цацки – ордена Почетного легиона – могло совершить чудо и вылечить его, я простил бы ему его слабость»[844].

Впрочем, хотя Моне и другие либералы-бунтари и осудили Ренуара, его более консервативные друзья были очень довольны, что он удостоился этой чести и не отверг награду. В письме к агенту художник шутит: «Да, дорогой Дюран-Рюэль, я – преступник. Остается надеяться, что фирма Дюран-Рюэль устроит сбор средств, чтобы приобрести мне почетный трон [имеется в виду унитаз]»[845]. Берар не только одобрил решение Ренуара, но и сам принял ту же награду. В письме, подтверждающем, что он согласен получить награду (1900), Ренуар пишет: «Я выбрал месье Поля Берара, кавалера ордена Почетного легиона, проживающего в Париже, рю Пигаль, 20, выступать моим представителем при получении награды в качестве кавалера ордена Почетного легиона»[846]. (Ренуар перестал притворяться нерешительным, когда позднее ему предложили в Легионе более высокие степени членства: в 1911 году – офицера, в 1919 году – командора, их он принял с радостью; см. шестую и седьмую главы.)

Вера Ренуара в эту давно учрежденную награду служит показателем его неколебимого консерватизма, который с возрастом только усиливался. Хотя некоторые из его друзей-импрессионистов, например Писсарро и Моне, с презрением относились к работам, выставленным в Лувре, Ренуар испытывал глубокое почтение к великим мастерам прошлого. В Италии он осматривал фрески, и они служили ему вдохновением, а в Париже часто водил Жюли, Жанни, Поль и Жанну Бодо в Лувр, где они копировали картины. Например, в декабре 1897 года Жюли записала в дневнике: «Месье Ренуар навестил нас в Лувре. Дал Жанне прекрасный урок, указал, что нужно выбрать определенный фрагмент и закончить за один раз. Сказал, что Энгр всегда писал торсы за один раз, а на следующий день, если понадобится, начинал заново»[847].

Жюли были особенно близки старомодные взгляды Ренуара. Она происходила из богатой консервативной семьи, ее окружали друзья, разделявшие ее мировоззрение. Она даже придерживалась традиционного представления, что женщины – неровня мужчинам, о чем свидетельствует вот такая запись: «Месье Ренуар был очарователен, обаятелен и любезен – женщинам такое не дано»[848]. Жюли не раз одобрительно отзывалась о консервативных взглядах Ренуара. В сентябре 1897 года она сообщает: «Месье Ренуар изругал все новейшие механические приспособления, сказав, что мы живем в эпоху упадка, когда люди думают только о том, как бы ездить со скоростью в десятки километров в час; что в этом нет никакого смысла; что автомобиль – идиотское изобретение; что нет никакой нужды передвигаться так быстро; что все это приведет к переменам… Рабочие больше не способны размышлять и совершенствоваться… Какой смысл носиться с такой скоростью?.. Разве месье Ренуар не прав? Какой глубокий ум, он всегда говорит такие мудрые вещи»[849]. Ренуар, происходивший из ремесленной среды, страшился индустриализации, которая грозила заменить рабочих машинами. После публикации в 1859 году книги Дарвина «Происхождение видов» наука начала выходить на первый план во всех сферах жизни, и Ренуара это ужасало. В этом есть свой парадокс, учитывая, что с 1868 по 1877 год Ренуар стоял во главе авангардного течения в искусстве[850]. На тот момент выбор повседневности в качестве сюжета картины, как, например, для «Бала в Мулен де ла Галетт», 1876, был такой же новацией, как и стиль Ренуара, с его ощущением свободы и произвольности, с яркой и светлой палитрой, с фактурным, динамичным мазком, свободной композицией и расплывчатыми, нечеткими формами. Консервативные критики решительно отвергли эту картину как из-за сюжета, так и из-за стиля. Однако к 1878 году Ренуар отошел от авангардного импрессионизма, а к 1884-му отказался и от бытовых сюжетов. Так что, наверное, нет ничего особо удивительного в том, что он не жаловал современность и в других ее проявлениях.

Самое сильное неприятие у Ренуара вызывал конвейер, поскольку такое массовое производство представлялось ему антитезой подлинного ремесла: «Он говорил о социализме [пишет Жюли Мане в июле 1899 года], который наносит огромный вред: „Он отобрал у людей, у рабочих все. На место религии, которая служила для них таким утешением, пришли лишние двадцать пять сантимов в день. Чтобы рабочий жил счастливее, не нужно сокращать ему рабочий день на несколько часов, потому что человек, не занятый делом, сбивается с пути, – свободные часы рабочий станет проводить в питейном заведении. А нужно дать ему работу менее однообразную. Рабочие давно уже не делают ничего интересного. В старые времена он сколотил бы стул по своему разумению и с удовольствием; теперь один изготавливает ножки, другой ручки, а третий их собирает. Они пытаются все делать как можно быстрее, чтобы заработать“»[851].