- Ночевать? Можно, чего же? Изба только плохая у меня…

- Не избалована я! - безотчетно ответила мать.

- Можно! - повторил мужик, меряя ее пытливым взглядом.

Уже стемнело, и в сумраке глаза его блестели холодно, лицоказалось очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко:

- Значит, я сейчас и пойду, а ты чемодан мой возьмешь…

- Ладно.

Он передернул плечами, снова запахнул кафтан и тихопроговорил:

- Вот - подвода едет…

На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова былисвязаны, голова и лицо окутаны чем-то серым.

- Прощайте, добрые люди! - звучал его голос в холодевечерних сумерек.

- Ищите правды, берегите ее, верьте человеку, которыйпринесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..

- Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. -Сотский, гони лошадей, дурак!

- Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?.. Подвода тронулась.Сидя на ней с двумя сотскими по бокам, Рыбин глухо кричал:

- Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она дасти хлеба и правды, - прощайте, люди добрые!..

Торопливый шум колес, топот лошадей, голос станового обнялиего речь, запутали и задушили ее.

- Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь кматери, негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду…

Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром, взяла вруку кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку.Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты. Противно теплое,оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову. Перед нею стоялолицо голубоглазого мужика - странное, точно недоконченное, оно не возбуждалодоверия. Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но этамысль уже возникла у нее и тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.

«Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она. -Заметил, догадался…»

А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии,вязком чувстве тошноты.

Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала вселе что-то подавленное, запуганное, обостряла в груди ощущение одиночества,наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.

Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:

- Яичницу принести?

- Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то!Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:

- Как становой-то бил! Я близко стояла, видела, все зубы емувыкрошил, - плюет он, а кровь густая-густая, темная!.. Глазов-то совсем нету!Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и все еще вина требует.Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то, старший, атаман, значит.Троих поймали, а один убежал, слышь. Еще учителя поймали, тоже с ними. В богаони не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие! А нашимужики - которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У насесть такие злые мужики - ай-ай!

Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь,стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должнобыть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами, все с большиможивлением болтала, понижая голос:

- Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родиту нас земля, замаялись! Теперь от этого такие мужики заводятся - беда! Кричатна сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-актреснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит…

За дверью раздались тяжелые шаги. Упираясь руками в стол,мать поднялась на ноги…

Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:

- Где багаж-то?

Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:

- Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.

И ушел, не оглядываясь.

- Здесь ночуете? - спросила девочка.

- Да! За кружевами я, кружева покупаю… - У нас не плетут!Это в Тинькове плетут, в Дарьиной, а у нас - нет! - объяснила девочка.

- Я туда завтра…

Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и оченьобрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле,девочка говорила:

- Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несликружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки…

- Не нужно этого, милая! - ответила мать, шагая рядом с ней.Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение.Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускоритьрост его, настойчиво спрашивала себя:

«Как быть? Если прямо, на совесть…»

Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна избкрасноватым неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавалиськороткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село…

- Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку выбрала вы, -беден больно мужик…

Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:

- Тетка Татьяна!

И убежала. Из темноты долетел ее голос:

- Прощайте!..

Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью,осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось вглаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. Впереднем углу на столе горела лампа.

Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю,и пристально смотрел в глаза матери.

- Проходите! - не вдруг сказал он. - Татьяна, ступай-ка,позови Петра, живее!

Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавкепротив хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно. Томительнаятишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицомужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери,вызывая в ней унылую досаду.

- А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно для самой себягромко спросила она.

Мужик повел плечами и задумчиво ответил:

- Не пропадет…

Понизив голос, хмуро продолжал:

- Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, -нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!

- Ну? - спросила мать. - Так что?

Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:

- Человека этого знаете?