Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдругперекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон,шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно,изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но черезсекунду снова разгорелся ровно и ярко.

- Послушала ваши речи - вот для чего люди живут! И такчудно, - слушаю я вас и вижу - да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого неслыхала и мыслей у меня таких не было…

- Поесть бы надо, Татьяна, да погасить огонь! - сказалСтепан хмуро и медленно. - Заметят люди - у Чумаковых огонь долго горел. Намэто не важно, а для гостьи, может, нехорошо окажется…

Татьяна встала и пошла к печке.

- Да-а! - тихонько и с улыбкой заговорил Петр. - Теперь,кум, держи ухо востро! Как появится в народе газета…

- Я не про себя говорю. Меня и заарестуют - не велика беда!

Жена его подошла к столу и сказала:

- Уйди…

Он встал, отошел в сторону и, глядя, как она накрывает настол, с усмешкой заявил:

- Цена нашему брату - пятачок пучок, да и то - когда в пучкесотня…

Матери вдруг стало жалко его - он все больше нравился ейтеперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня,была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.

- Неправильно вы судите, хозяин! - сказала она. - Не нужночеловеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его,ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не для врагов, а длядрузей…

- Какие у нас друзья? - тихо воскликнул мужик. - До первогокуска…

- А я говорю - есть друзья у народа…

- Есть, да - не здесь, - вот оно что! - задумчиво отозвалсяСтепан.

- А вы их здесь заведите. Степан подумал и тихо сказал:

- Н-да, надо бы…

- Садитесь за стол! - пригласила Татьяна.

За ужином Петр, подавленный речами матери и как будто

растерявшийся, снова оживленно и быстро говорил:

- Вам, мамаша, для незаметности, так сказать, нужно выехатьотсюда пораньше. И поезжайте вы на следующую станцию, а не в город, - напочтовых поезжайте…

- Зачем? Я свезу, - сказал Степан.

- Не надо! В случае чего - спросят тебя - ночевала?Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а, ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А вострог торопиться зачем же? Всему свой черед, - время придет - и царь помрет,говорится. А тут просто - ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночуету кого? Село проезжее…

- Где это ты, Петр, бояться учился? - насмешливо спросилаТатьяна.

- Все надо знать, кума! - ударив себя по колену, воскликнулПетр. - Умей бояться, умей и смелым быть! Ты помнишь, как из-за этой газетыземский Ваганова трепал? Теперь Ваганова-то за большие деньги не уговоришькнигу в руки взять, да! Вы, мамаша, мне верьте, я на всякие штуки шельмаострая, это очень всем известно. Книжки и бумажки я вам посею в лучшем виде,сколько угодно! Народ у нас, конечно, не очень грамотен и пуглив, ну, однако,время так поджимает бока, что человек поневоле глаза таращит - в чем дело? Акнижка ему совершенно просто отвечает: а вот в чем - думай, соображай! Естьпримеры, что неграмотный больше грамотного понимает, особенно ежелиграмотный-то сытый! Я тут везде хожу, много вижу - ничего! Жить можно, нотребуется мозг и большая ловкость, чтобы сразу в лужу не сесть. Начальство -оно тоже носом чувствует, что как будто холодком подуло от мужика - улыбаетсяон мало и совсем неласково, - вообще отвыкать от начальства хочет! Намедни вСмоляково - тут недалеко деревенька такая - приехали подати выбивать, а мужики- на дыбы да за колья! Становой прямо говорит:

«Ах вы, сукины дети! Да ведь это - против царя?!» Был таммужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то!Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда пошло,мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово - осталось, и дажемальчишки малые знают его, - оно кричит, живет!

Он не ел, а все говорил быстрым шепотком, бойко поблескиваятемными плутоватыми глазами и щедро высыпая перед матерью, точно медную монетуиз кошеля, бесчисленные наблюдения над жизнью деревни.

Раза два Степан говорил ему:

- Ты бы поел…

Петр хватал кусок хлеба, ложку и снова заливался рассказами,точно щегленок песней. Наконец после ужина он, вскочив на ноги, заявил:

- Ну, мне пора домой!..

Встал перед матерью и, кивая головой, тряс ее руку, говоря:

- Прощайте, мамаша! Может, никогда и не увидимся! Должен вамсказать, что все это очень хорошо! Встретить вас и речи ваши - очень хорошо! Вчемоданчике у вас, кроме печатного, еще что-нибудь есть? Платок шерстяной?Чудесно - шерстяной платок, Степан, помни! Сейчас он принесет вам чемоданчик!Идем, Степан! Прощайте! Всего хорошего!..

Когда они ушли, стало слышно, как шуршат тараканы, ветервозится по крыше и стучит заслонкой трубы, мелкий дождь монотонно бьется вокно. Татьяна приготовляла постель для матери, стаскивая с печи и с полатейодежду и укладывая ее на лавке.

- Живой человек! - заметила мать.

Хозяйка, взглянув на нее исподлобья, ответила:

- Звенит, звенит, а - недалеко слышно.

- А как муж ваш? - спросила мать.

- Ничего. Хороший мужик, не пьет, живем дружно, ничего!Только характера слабого…

Она выпрямилась и, помолчав, спросила:

- Ведь теперь что надо, - бунтовать надо народу? Конечно! Обэтом все думают, только каждый в особицу, про себя. А нужно, чтобы вслухзаговорили… и сначала должен кто-нибудь один решиться…

Она села на лавку и вдруг спросила:

- Говорите - и молодые барышни занимаются этим, ходят порабочим, читают, - не брезгуют, не боятся?

И, внимательно выслушав ответ матери, глубоко вздохнула.Потом, спустя веки и наклонив голову, снова заговорила:

- В одной книжке прочитала я слова - бесмысленная жизнь. Этоя очень поняла, сразу! Знаю я такую жизнь - мысли есть, а не связаны и бродят,как овцы без пастуха, - нечем, некому их собрать… Это и есть - бесмысленнаяжизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, - такая тоска, когда что-нибудьпонимаешь!

Мать видела эту тоску в сухом блеске зеленых глаз женщины,на ее худом лице, слышала в голосе. Ей захотелось утешить ее, приласкать.

- Вы-то, милая, понимаете, что делать… Татьяна тихо перебилаее:

- Уметь надо. Готово вам, ложитесь! Отошла к печке и молчавстала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать, не раздеваясь, легла,почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасилалампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Онзвучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.