- Не молитесь вы. Я тоже думаю, что нет бога. И чудес нет.Мать беспокойно повернулась на лавке, - прямо на нее в окно смотрела бездоннаятьма, и в тишину настойчиво вползал едва слышный шорох, шелест. Она заговорилапочти шепотом и боязливо:

- Насчет бога - не знаю я, а во Христа верю… И словам еговерю - возлюби ближнего, яко себя, - в это верю!..

Татьяна молчала. В темноте мать видела слабый контур еепрямой фигуры, серой на ночном фоне печи. Она стояла неподвижно. Мать в тоскезакрыла глаза.

Вдруг раздался холодный голос:

- Смерти деток моих не могу я простить ни богу, ни людям, -никогда!..

Ниловна беспокойно привстала, сердцем поняв силу боли,вызвавшей эти слова.

- Вы молодая, еще будут детки, - ласково сказала она.

Шепотом и не сразу женщина ответила:

- Нет! Испорчена я, доктор говорит, - никогда не рожубольше…

Мышь пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло,разорвав неподвижность тишины невидимой молнией звука. И снова стали яснослышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе крыши, они шарили по ней, какчьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечаямедленный ход осенней ночи…

Сквозь тяжелую дрему мать услыхала глухие шаги на улице, всенях. Осторожно отворилась дверь, раздался тихий оклик:

- Татьяна, легла, что ли?

- Нет.

- А она спит?

- Видно, спит.

Вспыхнул огонь, задрожал и утонул во тьме. Мужик подошел кпостели матери, поправил тулуп, окутав ее ноги. Эта ласка мягко тронула матьсвоей простотой, и, снова закрыв глаза, она улыбнулась. Степан молча разделся,влез на полати. Стало тихо.

Чутко вслушиваясь в ленивые колебания дремотной тишины, матьнеподвижно лежала, а перед нею во тьме качалось облитое кровью лицо Рыбина…

На полатях раздался сухой шепот.

- Видишь, какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горядосыта, работали, отдыхать бы им пора, а они - вот! Ты же молодой, разумный, -эх, Степа…

Влажный и густой голос мужика ответил:

- За такое дело, не подумав, нельзя взяться…

- Слышала я это…

Звуки оборвались и возникли снова - загудел голос Степана:

- Надо так - сначала поговорить с мужиками отдельно, - вотМаков, Алеша

- бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей -тоже разумный мужик. Князев - человек честный, смелый. Пока что будет! Надопоглядеть на людей, про которых она говорила. Я вот возьму топор да махну вгород, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Онаверно говорит: цена человеку - дело его. Вот как мужик-то этот. Его хоть передбогом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, - чудеса!

- При вас бьют человека, а вы - рты разинули…

- Ты - погоди! Ты скажи - слава богу, что мы сами его небили, человека-то, - вот что!

Он шептал долго, то понижая голос так, что мать едва слышалаего слова, то сразу начинал гудеть сильно и густо. Тогда женщина останавливалаего:

- Тише! Разбудишь…

Мать заснула тяжелым сном - он сразу душной тучей навалилсяна нее, обнял и увлек.

Татьяна разбудила ее, когда в окна избы еще слепо смотрелисерые сумерки утра и над селом в холодной тишине сонно плавал и таял медныйзвук сторожевого колокола церкви.

- Я самовар поставила, попейте чаю, а то холодно будет,прямо со сна, ехать…

Степан, расчесывая спутанную бороду, деловито спрашивалмать, как ее найти в городе, а ей казалось, что сегодня лицо мужика сталолучше, законченное. За чаем он, усмехаясь, заметил:

- Как это случилось чудно!

- Что? - спросила Татьяна.

- Да вот знакомство! Просто так… Мать задумчиво, но уверенносказала:

- В этом деле удивительная простота во всем.

Расстались с ней хозяева сдержанно, скупо тратя слова, щедрообнаруживая множество мелких забот об ее удобствах.

Сидя в бричке, мать думала, что этот мужик начнет работатьосторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около негонедовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умретв ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.

Вспомнился Рыбин, его кровь, лицо, горячие глаза, слова его,- сердце сжалось в горьком чувстве бессилия перед зверями. И всю дорогу догорода, на тусклом фоне серого дня, перед матерью стояла крепкая фигурачернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками,всклокоченной головой, одетая гневом и верою в свою правду. Мать думала обесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавшихприхода правды, и о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всюжизнь, ничего не ожидая.

Жизнь представлялась невспаханным, холмистым полем, котороенатужно и немо ждет работников и молча обещает свободным честным рукам:

«Оплодотворите меня семенами разума и правды - я взращу вамсторицею!»

Вспоминая успех свой, она глубоко в груди чувствовала тихийтрепет радости и стыдливо подавляла его.

Дома дверь ей отпер Николай, растрепанный, с книгой в руках.

- Уже? - воскликнул он радостно. - Скоро вы!

Глаза его ласково и живо мигали под очками, он помогал ейраздеваться и, с ласковой улыбкой заглядывая в лицо, говорил:

- А у меня ночью, видите ли, обыск был, я подумал - какаяпричина? Не случилось ли чего с вами? Но - не арестовали. Ведь если бы васарестовали, так и меня не оставили бы!..

Он ввел ее в столовую, оживленно продолжая:

- Однако - теперь прогонят со службы. Это - не огорчает. Мненадоело считать безлошадных крестьян!

Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупомприпадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его.Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном местеприподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола.Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела наНиколая, чувствуя в нем что-то новое.

На столе стоял погасший самовар, немытая посуда, колбаса исыр на бумаге вместо тарелки, валялись куски и крошки хлеба, книги, самоварныеугли. Мать усмехнулась, Николай тоже сконфуженно улыбнулся.

- Это уж я дополнил картину погрома, но ничего, Ниловна,ничего! Я думаю, они опять придут, оттого и не убирал все это. Ну, как высъездили?