друзей", которые все сплошь разные академики и её не забывают, из вычитанных и услышанных из всяких телешоу фраз обо всех никогда негаснущих звёздах российской эстрады, из её мнений по поводу всего на свете, в том числе, внешней политики США и Евросоюза, атомных электростанций, пущенной на произвол судьбы земной экологии, космическом мусоре и космических станциях, о жизни на Луне и Марсе, а, может быть, даже и на спутнике Сатурна Европе, одним словом, бабулька моя была подкована на все 100 % по всем актуальным вопросам политики, экономики, эстрады и культуры не только в родной стране, но и всего мира. Правда, все новости она валила в одну кастрюлю, в один суп, и получалось сногсшибательное варево. Сначала я ещё пыталась что-то ей отвечать, но мои слабенькие примечания к её глубоким познаниям просто тонули не слышимые, тут же заглушаемые её льющейся без всяких переходов речью всего обо всём. Я очень быстро поняла, что мои ответы моей милой бабульке совсем не нужны, ей нужно, чтобы напротив неё сидел кто угодно, но кому она может беспрепятственно и безостановочно излагать свои взгляды по всем вопросам земного бытия. А смотреть на неё было поистине необыкновенно увлекательно: она вся отдавалась той теме, которую излагала в тот или иной момент, щёчки её совершенно естественно разрозовелись, искусно подкрашенные глазки чудесного, когда-то, видимо, ярко-синего цвета, а ноне уже не совсем яркого, казалось, тоже говорили, жили именно тем, о чём она так эмоционально повествовала, губки всё время меняли выражение в зависимости от её отношения к тому или к тем, о чём или о ком она поминала. А как элегантно-плавно она всплёскивала или разводила маленькими изящными ручками точно в такт тому, о чём говорила, казалось, что ручки её танцуют под ноктюрны Шопена…Она казалась баронессой или герцогиней королевских аристократических корней: сплошное изящество и грация, при том, что ни малейшего высокомерия, ни чванливости. Старушка была замечательная, чудесная! Мне уже и не грезилось и не хотелось ничего отвечать, тем более, что ей это было совсем не нужно, ни к чему, я просто смотрела на неё, её мимику, её выразительные и широкие жесты и внутренне восхищалась, как будто лицезрела в театре прекраснейшую актёрскую игру. Жаль всё же, что она не дала мне спросить хоть что-то, потому что мне действительно хотелось спросить её, имеет ли она какое-то отношение к актёрскому мастерству или, может быть, к балету?

Но и сидеть совсем молча, никак не реагируя на её красноречивые мнения, я ведь не могла, я должна была как-то выражать свою реакцию, и я поняла, что моя функция, как слушателя, сводится к громким междометиям и выразительной мимике с жестами, а разговор вполне достаточно поддерживать одними лишь гласными, однако тут очень важно было точно ловить интонации в рассуждениях старушки, чтобы не перепутать и не ляпнуть восторженно "о-о-о-о!!!", там где надо было уныло протянуть "а-а-а-а…", или не выпучивать ошарашенно глаза"..у-у-у-у…" там, где требовалось сочувственно и жалостливо прошелестеть «э-э-э-э…», или не тянуть разочарованно "и-и-и-и…" там, где надо было понимающе просвистеть «ё-ё-ё-моё-ё-ё…», важно было не сузить случайно глаза там, где надо было их выкатить на лоб, и наоборот — не вылупить глаза из орбит там, где надо было их сочувственно сузить до щёлочек. И так вот мы катились в троллейбусе, я усиленно ловила её интонации (за текстом я в какой-то момент перестала даже пытаться уследить), но вот уже приближалась моя остановка, мне пора было выходить. И тут бабулька моя так искренне расстроилась, как если бы полагала, что я буду ехать и ехать с ней в троллейбусе от конечной до конечной, а потом в обратном направлении, а она будет мне всё рассказывать и рассказывать обо всём на свете, что сильно её волнует и тревожит. Она так расстроилась, когда я приготовилась выходить, что даже всплеснула своими маленькими изящными ручками в перчатках, и сказала мне с ненаигранной грустью: "Ах, как жаль, что Вы выходите, как жаль! Вы такая прекрасная собеседница!!!", отчего я чудом чуть язык не прикусила, чтобы не рассмеяться, нажелала ей, конечно, всего самого доброго и здоровьица, и лишь, когда вывалилась из троллейбуса, не удержалась и тихо рассмеялась, чтобы окружающие по возможности не заметили, а то ведь странно как-то: вывалился из троллейбуса большой разноцветный тропический попугай, да ещё и трясётся, просто трепещет от смеха, остановиться не может…

НА ДВА ГОЛОСА

С этой тётенькой мы спонтанно начали разговор ещё в аптеке, разумеется, о лекарствах и продолжали говорить уже выйдя на улицу. А через несколько коротких минут вдруг, незаметно для нас самих, оказалось, что мы стоим у аптечного палисадника и вовсю голосим прекраснейшую арию Неморино, не замечая испуганных прохожих и их шавок, кидающихся на нас с оглушающим лаем…Боже мой, как, по какой немыслимой загогулине можно было вырулить с лекарств на Доницетти, как????? На «Любовный напиток» и обалденную арию (или романс — не суть важно!) Неморино, как???? Может быть, связующим звеном стало слово «напиток»? Может, диклофенак, или дротаверин, или ещё что-то, оооооочень отдалённо выводящее на имя Доницетти? Или же аптечные колёса с названиями немозол, а то и немотал, которые могли вывести нас на имя Неморино? Очень даже может быть, но мы же как-то вырулили…Как-то же вот немыслимо оказалось, что мы и думать уже забыли о лекарствах, оказалось, что обе мы сходим с ума от арии или романса Неморино из «Любовного напитка», буквально млеем и таем от наслаждения этой арией.

Так что мы не заметили, как произошло, что прочно остановившись совсем невдалеке от аптеки, мы заголосили арию Неморино, и плевать нам было и на мрачных прохожих, шарахающихся от нас в стороны, и на сыплющуюся с неба морось, на безнадёжную, чёртову эту весеннюю непогодь, на карликовых, злобных шавок (большие собаки, слыша и видя нас, вели себя спокойно и аристократически невозмутимо), которые пронзительно и противно тявкали на нас, подскакивая почти вплотную — мы ни на что не реагировали, потому что нас застигло невесть с чего свалившееся откуда-то восхищение любимой арией, потому что в эту весеннюю хмарь и серость нас объяло благодаря аптечным, ласкающим слух названиям зелий и снадобий, чудо чудеснейшее: романс Неморино.

Лера, тётенька, с которой мы вышли из аптеки, вокалу нигде не училась, всю жизнь проработала бухгалтером, а пела и поёт она всегда и везде: когда готовит обеды-ужины, когда моет окна и полы, когда гуляет с внуком в коляске, просто поёт и всё, с