понесло, и время рухнуло вспять, и у меня всё получилось: я вернулась в ту боль, которая уже много-много лет терзала меня, не отступая и не ослабевая, когда умирала у меня на глазах моя бабушка — любимейший мой человек на всё свете, а я…я испугалась даже подойти к ней, задыхающейся…и тряслась от ужаса в углу комнаты…

И когда я провалилась во времени и пространстве, то вновь попала в те мгновения, когда умирала ночью моя бабушка, только теперь я не испугалась, как тогда, в молодости, впервые в жизни увидев, как умирает человек, да ещё такой любимый, да ещё так мучительно: она задыхалась, ей не хватало воздуха, она ещё пыталась меня звать, но лишь хрипела, а я…я, забившись в дальний от неё угол, тряслась, как мерзкое желе, и до жути боялась к ней подойти, взять за руку…Сколько разных лет прошло с тех минут, с того часа, дня, года, века, а мозг мой так и не смог ни стереть этот кусок в секторе памяти, ни хотя бы чуть-чуть притупить то ядовитое остриё, которое застряло там, в куске мозга, навсегда, навечно, до самой моей гробовой доски, и нет, нет! Нет!!! мне от себя ни прощения, ни оправдания…А теперь, спустя десятки лет, я вернулась в тот день и час, и я всё-всё сделала по-другому: я тряслась от страха, но всё равно держала милую мою, страшно умирающую, хрипящую уже бабушку за руку, я эту руку её прижимала к своей щеке, хотя бабушка вряд ли всё это осознавала, и я всё бормотала и бормотала ей «…ба, ба, уже едет Скорая, ба, подожди, ба, подожди, ба, не умирай…», но она уже не подождала, прохрипела последний раз очень страшно и затихла, но я её не бросила в тот последний миг ухода, как тогда, в юности, в реальной своей жизни…И лишь теперь три прекрасных моих гения вернули меня туда, и я всё смогла изменить.

И только одно у меня не получилось, одну иглу я не смогла вытащить ни из мозга, ни из сердца, ни из души, как ни сжималась я в точку на одном-единственном — не получилось у меня вернуть хоть на минуты, если уж не оживить, безумно мною любимого брата, оживить и не дать ему там, в дальнем прошлом, спиться и умереть в белой горячке жуткой. Это уже потом, вышагнув из круга, я поняла, что тут даётся шанс исправить подлость или трагедию лишь в собственной судьбе, но нет возможности ничего исправить в изломанной судьбе другого человека, даже безумно любимого, даже самого родного…

А когда мои глаза сами собой распахнулись, без моего ведома и усилий, то я увидела, что стою на земле, и на меня с трёх сторон внимательно смотрят и тихо улыбаются три моих обожаемых небожителя.

Я легко вышагнула из их полукруга. Почему-то в этот миг чувство огромной жалости к миру со всеми его страшными горестями, жестокостями, убийствами поднялось внутри меня почти удушающе. Я не могу изменить жестокость всего мира, но я могу дать тепла и доброты хотя бы самым близким и любимым, хотя бы тем, до кого могу дотянуться руками — это совсем немало.

Я не оглядываясь пошла к выходной подворотне из чудесного внутреннего дворика Табакерки и мягко и тепло спиной чувствовала их взгляды, провожающие меня, и я уверена, что абсолютно точно слышала, как они шептали мне вслед что-то очень хорошее и такое доброе…

ИНТЕРЕСНЫЙ РАЗГОВОР

Наконец-то, ну, наконец-то закончилось осточертевшее своей бесконечностью прекраснопогодие, и установились премерзейшие своей непроходимой грязищей на улицах погоды, ни солнца неделями не было, ни снежка беленького ни разу не выпало, сыпался время от времени с унылых небес такой же унылый, вбивающий в умиротворяющую тоску косолапый дождик, что, разумеется, после непрерывной, беспросветной солнечной благости опускалось на мою душу тихим успокоением: значит, всё в полном порядке, значит, мир всё же не застыл на месте, значит, полосы настроения этого мира живы и по-прежнему сменяются, как и должно быть.

Как я люблю это состояние перехода от света к тьме, а потом, спустя некое время, обратно от тьмы к свету! Как я радуюсь тому, что когда наступает тьма после солнца, можно наконец сотворить из себя яркое пятно на фоне серой хмари, сделать из себя ярчайший цветок на фоне чудесных кружев совсем-совсем голых чёрных веток дерев и кустов! И вот тогда я, тихо, фальшиво напевая от радости что-нибудь нетленное, начинаю собираться на курьерскую свою службу: надеваю цвета чистейшей морской волны толстую куртку, на которую сама же нашила во всех возможных местах кричащие своей яркостью разноцветные заплатки, толстым удавом вокруг шеи наматываю потрясающий, связанный своими же золотыми руками, большой пушистый шарф из фиолетовых, белых, жёлтых, зелёных, синих, красных, оранжевых и ещё чёрт знает каких немыслимых цветов полос, нахлобучиваю на макушку белоснежную, как невинность, шапочку, впрыгиваю в ужасно клетчатые, вызывающе дерзкие, почти что клоунские портки, потом — в ярко-жёлтые мягкие сапожки с оторочкой-меховушкой и, конечно, пальцы рук просовываю в ярко-красные, как гусьи лапы, вязаные перчатки, и наконец, как в красивую рамку, вставляю себя в постромки ярко-жёлтого, как и сапожки, рюкзака, на который тоже нашила заплатки всех цветов радуги. Я — готова начинать своё курьерский день! И — начинаю!

Как же радостна должна быть картина для троллейбусной публики, когда из серой хмари в такое же серое нутро троллейбуса вдруг вваливается такой вот толстый, кричаще-яркий, экзотический, разноцветный большой попугай, то есть, я, значит. Прекрасное ощущение, прекрасное настроение! А однажды на переднем сиденье сидела некая прекрасная старушка, очень элегантно одетая, в чудесной шляпке (это в такую-то непогодь!), которая ей потрясающе шла, глазки у старушки были ненавязчиво подкрашены, губки подмазаны, но всё аристократически в меру. И тут она увидела эдакого ввалившегося в троллейбус попугая и тихо ахнула…И тут же милым голоском сказала мне, дескать, садитесь вот тут вот, напротив (там полно было свободных мест), даже маленькой своей ручкой в замшевой перчатке заманчиво похлопала по сиденью напротив неё. Я улыбнулась ей одной из самых своих обворожительных улыбок, села, и она тут же выразила восхищение моим экзотическим видом, сказав, что видит перед собой "настоящую леди…", а, каково? Я поблагодарила, конечно, мы чуток, исключительно ради приличия начала беседы, поругали погоду, а потом она начала говорить…Боже, какое это было чудесное разноцветное месиво, точно под стать моему попугайскому стилю, из всего, что собрано в её памяти: из её "добрых старых