Что же, скоро они появятся, верно?

— Верно, — сказал он и сел на скамейку, которая почтиполностью спряталась в тени. Ноги его внезапно задрожали и утратили силу. Вынувиз пакета апельсин, он кое-как сумел его разломить. Но аппетит снова пропал, исъел он совсем немного.

Скамейка находилась в стороне, и Билли не привлекал к себевнимания, по крайне мере с дальнего расстояния. Вроде бы сидел какой-то тощийстарик и дышал чистым вечерним воздухом.

Он сидел, а тень медленно перемещалась по земле. Им овладелопочти фантастическое чувство отчаяния и безысходности, куда более темное, чемэти невинные летние тени. Слишком далеко все зашло. Ничего уже нельзя былоисправить. Даже Джинелли с его невероятной энергией не способен изменить того,что произошло. Он только ухудшал ситуацию.

Мне совсем не следовало… — подумал Билли, но что именно неследовало делать, угасло как плохой радиосигнал. Он снова дремал и находился вФэйрвью — городе живых трупов. Они лежали повсюду. Что-то резко клюнуло его вплечо.

Нет.

Снова клюнуло.

Нет!

Удары клюва последовали вновь и вновь. Конечно же стервятникс гниющим клювом. Он боялся повернуть голову из опасения, что тот выклюет емуглаза останками своего черного клюва. Но (Тюк)

стервятник настаивал, и он

(Тюк! Тюк)

медленно повернул голову, выплывая из сна и видя… безособого удивления, что возле него на скамейке сидел Тадуз Лемке.

— Проснись, белый человек из города, — сказал он и стукнулкорявым, пропитанным никотином пальцем по его плечу. (Тюк!) — Твои сны плохие.Они смердят. Я ощущаю их запах с твоим дыханием.

— Я не сплю, — невнятно ответил Билли.

— Точно? — с интересом спросил Лемке.

— Точно.

Старик был в сером двубортном костюме и черных полусапожках.Жиденькие волосы, зачесанные назад, открывали лоб, изображенный морщинами.Золотой тонкий обруч висел на мочке уха.

Билли увидел, что гниение прогрессировало на его лице ичерные линии расходились от зияющей дыры носа по левой щеке.

— Рак, — сказал Лемке. Его яркие черные глаза — глаза птицы— не отрывались от лица Билли. — Ты рад, что у меня рак? Счастлив?

— Нет, — ответил Билли. Он все еще пытался отогнать кошмарныевидения сна, зацепиться за реальность. — Конечно нет.

— Не ври, — сказал Лемке. — Не надо. Ты рад. Конечно же рад.

— Ничему я не рад, — ответил он. — Мне тошно от всего,поверь.

— Я никогда не верю тому, что мне говорят белые люди изгорода, — сказал Лемке. Говорил он с какой-то зловещей искренностью. — Но тыболен, да. Ты так думаешь. Ты настан фарск — умирающий от похудания. Вот я ипринес тебе кое-что. Оно поможет тебе прибавить в весе. Тебе станет лучше. —Губы старика раздвинулись в гадкой улыбке, обнажив коричневые пеньки зубов. —Но только когда кто-нибудь другой поест этого.

Билли посмотрел на то, что Лемке держал у себя на коленях, иувидел, (с ощущением «дежа вю» — уже виденного некогда), что это был пирог настандартной тарелке из алюминиевой фольги. Вспомнил собственные слова,произнесенные во сне своей жене: Я не хочу поправляться. Я решил, что мненравится быть худым. Ты ешь его.

— Вижу, ты испугался, — сказал Лемке. — Поздно пугаться,белый человек из города.

Он вытащил из пиджака карманный складной нож и раскрыл егосо старческой медлительностью и продуманностью движений. Лезвие было покороче,чем у складного ножа Джинелли, но выглядело острее.

Старичок проткнул ножом корочку и прорезал щель дюйма тридлиной. Убрал лезвие, и с него упали красные пятна, оставив на поверхностипирога темные подтеки. Старик вытер лезвие о рукав своего пиджака, оставив и нанем темные пятна. Затем сложил нож и положил в карман. Корявыми большимипальцами он ухватил пирог за края и раздвинул щель посередине, обнажив тягучуюжидкость внутри, в которой плавали темные комки, возможно, земляника. Расслабивпальцы, и щель закрылась. Потом вновь нажал и раскрыл ее. Снова закрыл. Опятьоткрыл и закрыл, при этом продолжая говорить. Билли не в силах был оторватьвзгляда от пирога.

— Значит, ты убедил себя, что это… Как ты назвал его?Толчок. Толчок судьбы. Что случившееся с моей Сюзанной — не более твоя ошибка,чем моя, ее или Господа Бога. Ты говоришь о себе, что с тебя нельзя требоватьрасплаты за содеянное, мол, не за что тебя обвинять. Как с гуся вода. Не за чтовинить, говоришь? И все убеждаешь себя и убеждаешь. Но никакого такого толчканету, белый человек из города. Каждый расплачивается даже за то, чего несовершал. Нету толчка судьбы.

Лемке на некоторое время задумался. Его большие пальцыдвигались рассеянно, щель в пироге открывалась и закрывалась.

— Раз вы вины на себя не принимаете — ни ты, ни твои друзья,я заставил тебя принять ее. Я наложил ее на тебя — как знак. Сделал это за моюдорогую погибшую дочь, которую ты убил, за ее мать, за ее детей. А потомявляется твой друг. Он отравляет собак, стреляет ночью, позволяет себерукоприкладство с женщиной, грозится облить детей кислотой. Сними проклятье,говорит он. Сними, говорит, да сними. Я наконец говорю — о'кей, если ты подолэнкельт — уберешься отсюда! Не от того, что он натворил, а от того, чтособирался совершить. Он сумасшедший, этот твой друг, и он никогда неостановится. Даже моя Джелина говорит, что по глазам его видит — он никогда неостановится. «Ну и мы никогда не остановимся», — говорит она. А я говорю — нет,остановимся. Мы остановимся. Потому что иначе мы такие же сумасшедшие, как другчеловека из города. Если мы не остановимся, значит, мы считаем правильным,когда белый человек говорит: Бог отплачивает за все, это — такой толчок.

Сжатие и разжатие. Сжатие и разжатие. Открыто и закрыто.

— Сними, говорит, его. Не говорит: «Сделай так, чтобы оноисчезло, сделай, чтобы его больше не было». А ведь проклятье — вроде младенца.

Корявые старческие пальцы потянули и щель раскрылась широко.

— Никто этих вещей не понимает. Даже я. Но немножко знаю.«Проклятье» — это ваше слово, но на роме оно получше. Слушай: Пурпурфаргадеансиктет. Слыхал такое?

Билли медленно покачал головой, подумав, что звучит этобогато и мрачно.

— Означает, примерно, «Дитя ночных цветов». Вроде ребенка,который варсель, — дитя, подкинутое эльфами. Цыгане говорят, варсель всегданаходят под лилией или пасленом, который распускается ночью. Так говоритьлучше, потому что проклятье — это вещь. То, что у тебя, — не вещь. То, что тыимеешь, оно — живое.