в редкие минуты просветления душа, как встарь, хотела праздника – настоящего, с белой скатертью и хрусталем, а не одинокой пьянки с разбросанными по грязной газете объедками и огрызками. Даже Фазы нет, и некого удивить, выкатив на стол невиданное угощение – три литровых пузыря с напитком, приехавшим в наши края из самой, пропади она пропадом, Шотландии…

На шатком кухонном табурете, принесенном Фазой с помойки, спиной к Гунявому сидел и, облокотившись о стол, смотрел в задернутое грязной тюлевой занавеской окошко какой-то человек в бледно-зеленом резиновом балахоне общевойсковой химической защиты.

– Здорово, служивый! – приветствовал его Гунявый, из-за странного одеяния принявший незнакомца за очередного аварийщика какой-то из многочисленных коммунальных служб. – Вот, значит, кто моего Фазу до полусмерти накачал!

Гость обернулся, и Гунявый рефлекторно вздрогнул, увидев вместо лица резиновое противогазное рыло со стеклянными кругляшами вместо глаз и гофрированным хоботом, растущим из того места, где у людей располагается нос. «Газ, – подумал он. – Или канализация». Придумать более подходящее объяснение увиденному он просто не успел, да и вряд ли такое объяснение существовало.

Потом взгляд Гунявого упал на лежащий на столе инструмент. Строго говоря, инструментом эту штуку назвать было трудно и еще труднее было придумать, каким образом данный предмет может использоваться при устранении аварии систем канализации или газоснабжения – да, если уж на то пошло, и любых других городских коммуникаций. Упомянутый предмет представлял собой что-то среднее между ножом и саблей; у него было широкое тускло-серое лезвие более чем полуметровой длины и прочная деревянная рукоятка – лоснящаяся, потемневшая от въевшейся грязи.

Сочетание этих двух явлений – странного человека в мешковатом резиновом одеянии, с резиновым рылом вместо лица и устрашающего орудия, заменяющего жителям Латинской Америки и нож, и топор, – было удивительным и пугающим, но Гунявый не успел ни испугаться, ни удивиться. Гость встал, повернувшись к нему лицом, в обтянутой трехпалой резиновой рукавицей руке неярко блеснул вороненый ствол с толстым набалдашником глушителя. Самовзводный тульский наган – старый, маломощный, всего-навсего семизарядный, но очень неплохо сохранившийся для своего более чем почтенного возраста – издал короткий свистящий хлопок. Не было даже звона выброшенной затвором стреляной гильзы – револьверы лишены затворов и не делают подарков криминалистам, разбрасывая где попало улики в виде гильз.

Пуля тупым свинцовым пальцем толкнула Гунявого в лоб, проткнув в нем аккуратную черную дырку, из которой мгновение спустя толчком выплеснулась темная кровь. «Ах!» – сказал Гунявый, и вторая пуля, влетев в открытую щербатую пасть, пробила мягкое нёбо и вошла в мозг.

Так и не отведавший виски уголовник с грохотом, как охапка дров, рухнул навзничь. Нагруженный дорогой выпивкой пакет лопнул, ударившись о пол, и оттуда выскользнула одна из упакованных в картон бутылок. Убийца наклонился, поднял ее и прочел надпись на упаковке.

– «Белая лошадь», – глухо донеслось из-под противогазной маски. – Любопытно, любопытно…

Трехпалая резиновая ладонь привычно охлопала распростертое на замусоренном щелястом полу тело, уделив особое внимание немногочисленным карманам. Долго искать не пришлось: деньги – свернутая в тугую трубочку и перехваченная аптечной резинкой тощая пачка сто-и пятидесятидолларовых купюр – обнаружились в правом боковом кармане брюк.

– Вот животное, – прогудел из-под маски глухой голос убийцы. – Сказано же было: ничего не брать. Хотя «Белая лошадь» – это, пожалуй, недурно. Совсем недурно!

Повозившись со шпеньками и застежками, именуемыми «крокодилами» из-за внешнего сходства с пастью упомянутой рептилии, Зулус расстегнул на груди свой костюм и затолкал за пазуху деньги.

– Что я делаю? – вслух пробормотал он.

Вопрос был не праздный. Если в убийстве Гунявого действительно ощущалась настоятельная необходимость, то превращать его в ритуальное действо было незачем. Это выходило за рамки того, что принято именовать почерком, противоречило основному принципу, которым он руководствовался при выборе жертв: карать только тех, кто оказался не по зубам официальному правосудию.

– Никаких противоречий, – хрипло пробормотал Зулус, нащупывая у себя за спиной рукоятку лежащего на столе мачете. – Убил? Убил. Сел? Не сел. Так где тут противоречие?

Он знал, что лжет самому себе, подтасовывая и извращая факты так, чтобы они его устраивали. Эта склонность была ему свойственна с детства. Он рано научился играть в шахматы и, не имея партнеров среди сверстников, частенько играл сам с собой. И это всегда была игра в поддавки, потому что любая игра предполагает желание выиграть, а честно выиграть у себя самого невозможно – по крайней мере, у него это никогда не получалось. Он всегда болел за белых, и именно белые чаще всего одерживали победу; иногда ему приходило в голову, что это несправедливо, и тогда Фортуна волшебным образом поворачивалась лицом к черным. Впрочем, никаким волшебством тут, конечно же, и не пахло, поскольку тогда, как и сейчас, роль Фортуны исполнял он сам.

Широкое стальное лезвие со звенящим металлическим шорохом соскользнуло со стола и плавно вознеслось к низкому, испещренному ржавыми пятнами и потеками потолку. Послышался тупой чавкающий удар, кровь брызнула прямо в окуляры противогаза и потекла по ним, превращая их в подобие модных некогда солнцезащитных очков с красными стеклами.

Тяжелое, острое как бритва лезвие, почти не встретив сопротивления, рассекло гортань, трахею и мышцы и с глухим лязгом вошло глубоко в костную ткань шейного позвонка. Зулус рывком высвободил его и снова замахнулся, окропляя все вокруг тяжелыми красными брызгами. Второй удар был нанесен с точностью и силой, которые сделали бы честь самому опытному мяснику. Он пришелся точно в то же место, что и первый, и голова Федора Ермолаева по кличке Гунявый отделилась от тела, чтобы занять уготованное ей место в черном мусорном пакете.

Упаковав трофей, убийца посмотрел на часы, а затем на окно. Денек выдался солнечный, очень теплый, солнце пригревало уже совсем по-летнему. Оно еще находилось где-то справа, за домом, но вскоре должно было заглянуть в эту убогую конуру, чтобы остаться здесь почти до самого вечера. Прикинув, как это будет выглядеть, Зулус не стал двигать обезглавленный труп: тот упал очень удачно, расположившись посередине тесного помещения – то есть примерно там, где дольше всего будет находиться солнечное пятно. Солнце замедлит процесс остывания тела и затруднит установление точного времени смерти. Это будет на руку Зулусу: в последние дни он и так все время ходил, как по тонкой проволоке, постоянно находясь на грани разоблачения. Рискованные поступки, когда спланированные заранее, а когда и вынужденные, совершенные спонтанно, по необходимости, следовали один за другим так быстро, с такими короткими интервалами,