разобраться, гроша ломаного не стоят, — Галина пренебрежительно махнула рукой. — И политика то же самое. Ну чего о ней рассуждать, когда ты ровно ничего в ней не понимаешь, ни истории не знаешь, ни географии, ни происхождения тех проблем, о которых говорят. Вот я, когда ко мне человек с банальной простудой обратится, и то стараюсь какой-никакой анамнез собрать, а эти знатоки ничего не знают, но мнение имеют. Был у нас такой доктор, сейчас он, слава Богу, на пенсии — вот уж понимал, как управлять государством! И всё ему не так, всё не по нём! — Галина осудительно покачала головой. — Я лично о политике не думаю и не рассуждаю, и считаю, что это правильно. Ты, кажется, со мной не согласен, Иван? — обратилась она к мужу. — А вы как думаете? — обратилась она ко всем присутствующим.

— Я совершенно согласен с Галиной Ивановной. В рассуждениях публики о политике вижу мрак невежества и суемудрия, — проговорил Валерий назидательно, но с едва заметной иронией.

— Ты по-докторски прямолинейна, Галчонок, — улыбнулся Иван. — Политика, в смысле — рассуждения о ней, это давно род культурного досуга. В совсем простых кругах перемывают кости соседям и родственникам, в чуть более замысловатых — пробавляются историями из жизни звёзд. В ещё более образованных кругах всё это презирают, но зато перемалывают в своём праздном мозгу политические известия. Что они ровно ничего в этом не понимают и не способны придумать ничего путного — тут ты совершенно права. Но зачем лишать людей невинных развлечений? Именно для этого и даётся ежевечерний политический телеспектакль. К подлинным событиям это если и имеет отношение, то весьма косвенное.

— Лучше б делом занялись, — недовольно проговорила Галина. — Почитали бы по специальности, повысили квалификацию. Или хоть домашним хозяйством, с детьми бы занялись. И то польза.

— Знаете, Галина, — Богдан вдруг впервые взглянул на Галчонка с интересом. — Вы, вполне вероятно, очень правы. Каждый должен знать своё место и думать мысли, соответствующие этому месту. У меня есть друг — индиец, он когда-то рассказал мне легенду про древнего мудрого царя Раму. Сюжет примерно такой. В древние времена, когда правил царь Рама, был золотой век, жизнь была изобильна и справедлива. Всё шло правильным порядком, а потому дети никогда не умирали раньше родителей. И вдруг у одного знатного и уважаемого человека умер малолетний сын. Это было явное отклонение от должного хода вещей. Мудрый царь Рама решил сам расследовать причины непорядка и самолично отправился в обход своего государства. И вот он увидел, что некий простолюдин молится богам так, как надлежит молиться только брахманам: простым людям полагается исполнять гораздо более простой ритуал и обряды. Мудрый царь Рама понял, что именно тут и коренится непорядок. Он натянул тетиву своего лука, выстрелил и поразил ослушника в самое сердце. Порядок был восстановлен. И тут же мёртвый мальчик воскрес.

— Очень умная сказка, — обрадовалась Галина. — Это как раз то, что я и хотела сказать: каждый должен находиться на своём месте, заниматься своим делом и думать мысли, которые положены по его месту. Медсестра — медсестринские, врач — врачебные, государственный человек — государственные. А то все думают о том, о чём им не положено, а своё дело — в небрежении и в беспорядке, — она явно вспомнила кого-то из своих медсестёр. — Конечно, рассуждать о геополитике куда как приятнее и легче, чем лишний раз в палату к больному зайти.

После обеда Валерий стал прощаться: ехать ему далеко. Пожал руки мужчинам и церемонно поцеловал женщинам.

— Доброго пути, отче! — пожелал ему Богдан.

— Буду молиться о Вас, Богдан Борисович. Чтобы Господь преклонил милость к вашему проекту, который Вы не признаёте христианским.

Он ушёл, а Богдан с Прасковьей зашли в лимонную комнату, чтобы сложить свои немногочисленные пожитки.

Прасковья, как была в одежде, растянулась на удобной кровати.

Богдан ходил из угла в угол, силясь и не решаясь что-то сказать. Наконец сказал:

— Среди всей честно́й компании был только один христианин. И тот чёрт. Прелестно, правда?

— Ты слишком строг к нам всем, Богдан, — отозвалась Прасковья. — Мы, как можем, веруем, все православные, — она приятно потянулась. — Каждый, разумеется, верует несколько по-своему, с разной интенсивностью, выделяя разные аспекты религии. Это, по-моему, нормально. Нельзя требовать от простых людей невозможного.

— А вот для тебя что такое религия? — спросил он как об очень-очень важном.

— Для меня? — Прасковья задумалась: хотелось ответить честно. Наконец сообразила и даже села на кровати, обрадовавшись пришедшему в голову ответу. — Ты знаешь, вероятно, эту фразу Ленина: «Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор». Поставь вместо «газеты» «религия» и ты получишь ответ на твой вопрос. Да-да, — она обрадовалась счастливо найденной формуле. Именно так: коллективный агитатор и коллективный организатор.

— И всё? — проговорил Богдан разочарованно.

— Пожалуй, всё, — ответила она честно.

— Это лапидарно выраженная позиция Великого Инквизитора, — проговорил он устало. — Ты очень выросла за эти годы и, действительно, уже не маленький Великий Инквизитор, а вполне заслуживаешь звания Великого Инквизитора среднего звена.

— Знаешь, Богдан, когда-то на нашей свадьбе ты сказал, что у меня нет профессиональной деформации личности, потому что и профессии-то пока нет. Я запомнила, потому что было обидно, хоть и правда. Так вот теперь у меня, как видно, есть и то, и другое: и профессия, и профессиональная деформация. К добру или к худу, но это так и исправлению не подлежит, — засмеялась Прасковья.

— Я восхищён тобой и… сожалею, — проговорил он печально.

— Ну что ж, every acquisition is a loss, every loss is an acquisition[10], как ты меня учил, когда у меня ещё не было профессиональной деформации личности.

Некоторое время они молчали, а Богдан с необычайным тщанием, убирал свои вещи в сумку.

— А знаешь, Парасенька, — Богдан, словно извиняясь, присел рядом и поцеловал её руку. — В процессе нашей довольно нелепой дискуссии я вдруг открыл для себя нечто новое.

— И что же это? — заинтересовалась Прасковья.

— Я не говорил тебе об этом, но я возобновил контакт с Дадабхаи — тем самым моим индийским другом и давним сотрудником из Гуджарата, которого ты мельком видела тогда, давно. Он был очень рад, искренне, я это почувствовал. Он один меня до конца поддерживал, тогда… Он очень интересный человек, княжеского рода, между прочим.

— Я помню, в честь него ты выучил гуджарати. А меня в нашу единственную встречу впечатлил его образцовый английский. Жаль, что ты не подружил нас, мы и виделись-то с ним, кажется, один раз.

— Стыдно признаться, но я не хотел,