Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись отоцепенения, выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор,дурацки ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак неудавалось по чисто техническим причинам, а Тая – чудо светловолосое, лучшая насвете! – гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особыхэмоций на очаровательном личике. Стояла давящая тишина.

Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:

– Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, яждала, а он заявился…

Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у негопоявилось безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пастьдухом.

– Ну ничего себе, заявочки, – процедил бывшийурка, медленно мотая головой. – Заставили ее, а… Степаныч! Эй!

Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, каклишившийся водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухоморперепрыгнул наружу, отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:

– Офонарел? Тут все по полному согласию!

Перепрыгнув невысокий бортик веранды, Кирьянов все так женерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой щелкнув языком, Мухоморизвлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко оттянул затвор и, держапистолет дулом вверх, сказал с расстановкой, бесстрастно и рассудительно:

– Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты воноттуда журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьемэтаже охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие,что понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду,по ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом,а сейчас будет больно… Оно тебе надо?

– Брось пушку, – сказал Кирьянов, задыхаясь отзлости, ничего не видя вокруг. – Помахаемся, как мужики…

– А вот те хрен, – серьезно сказал Мухомор. –Был бы я перед тобой виноватый, имей ты право на законную претензию – другоедело. А так… Очень мне нужно ни за что получать по рылу от такого вотраздухарившегося фраера… – В лице у него что-то изменилось, и он продолжалмягче, чуть ли не задушевно: – Степаныч… А, Степаныч! У тебя что, чувства?Ты что, всерьез? Ну извини, я ж не знал… Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь…Стой на месте, говорю, я ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал.Кто ж ее принуждает? Да ее дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе запидараса божусь, дурило!

Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленькуразжались.

Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот вжизни бы себе не позволил произнести шутки ради…

Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучегостыда и потерянности, вовсе даже наоборот…

Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом изадушевно продолжал:

– Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу… Вернотебе говорю, на этой блядине пробы негде ставить. Значит, дело было так: прихожуя это сюда недели две назад, а она загорает на бережке в таком купальничке, чтобез него было бы приличнее. Ну, слово за слово, рассказала, кто такая иоткуда. – Он мотнул головой в ту сторону, где в распадке помещалсявеликосветский дом отдыха. – Генеральская доченька, и все такое… Я ейсразу поверил – очень уж холеная лялька, это тебе не Нюрка с камвольного… Нуладно, базарим дальше, тут я вижу, что базар принимает очень уж игривыйоборотец. Я ей хоп – намек. Джентльменский такой, в рамках, как с генеральскимидочками и положено. А она мне в ответ не порнографию, но та-акуюдвусмысленность… Я ей еще шуточку, уже посмелее, а она мне – две, да почище…Короче, ясно, понеслась звезда по кочкам… Степаныч, сукой буду: от того, как яее на бережку увидел, до того, как она в рот взяла, пяти минут не прошло, самоебольшее четыре минуты сорок семь секунд… – Он попытался беззаботноулыбнуться. – Я потом похвастался мужикам… и знаешь, что оказалось? Чтоони сами ее дерут черт-те сколько – и Митрофаныч, и Антошка Стрекалов, иВаська, и Петруха-технарь, и даже, по-моему, Соломоныч, хотя точно насчет негонеизвестно… Ну хочешь, сходим к Антошке, к Ваське, к Митрофанычу, если тебетакая вожжа попала под хвост? Они враз подтвердят, что я тебе не горбатоголеплю, а говорю чистую правду… А, Степаныч? Плюнь на нее, сучку, не стоит онатого…

Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточнойуверенности в себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет.Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования всебе, в бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть наангельское личико и нежный шепот…

Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно.Под нежарким солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерокпо траве. Выть хотелось. Давно он так не обманывался.

– Степаныч, – проникновенно продолжалМухомор. – Говорю тебе как другу…

– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, развернулся инаправился к поселку, забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыдаи нелюдского разочарования.

Сгоряча чуть не налетел на Чубураха – тот, тоже, очевидно,вышедший прогуляться, торчал столбиком в высокой траве, преданно тараща глупыеглаза. Пробормотал что-то, подпрыгнул, не сгибая ножек – звал играть.

– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, чувствуя, какпылают щеки, – словно эта зверушка могла что-то понимать в человеческихделах…

Повезло, никого не встретил на всем пути до своей двери.Выхватил из шкафчика бутылку, набулькал полный стакан и хватил, как воду.Посидел, прислушиваясь к своим ощущениям, – нет, нисколечко не сталолучше. Налил еще и оприходовал в том же темпе, скрипя зубами и постанывая, какот зубной боли.

Хмель все же растекся по жилочкам, и по мозгам наконецлегонько хлопнул, но не прибавилось ни спокойствия душевного, ни веселья.Мерзость стояла в душе, как болотная жижа.

Взгляд зацепился за синюю кнопку на стене, которой он так ниразу и не воспользовался в утилитарных целях.

– А почему, собственно? – вслух спросил он самогосебя. – По крайней мере не продашь…

И, подойдя нетвердой походкой, стукнул по кнопке ладонью такрешительно и зло, словно объявлял боевую тревогу по гарнизону.

В спальне послышалось тихое движение, кто-то переступил тамс ноги на ногу.

– Вот так-то, – ухмыляясь, сообщил себе Кирьянови, пошатнувшись, побрел туда. – Так-то честнее будет, а?

Вся его тоскливая злость отчего-то удесятерилась, когдакрасавица, комсомолка, отличница, спортсменка встретила его обаятельнейшейулыбкой – былая недостижимая мечта, светлый образ, сладкое видение, фея изнедосягаемого пространства…

– Ложись, стерва, – сказал он хрипло, злясь то лина себя, то ли на мир, то ли на все вместе. – Кому говорю? Что копаешься?