Не знаю, зачем я рассказала Садовнику про часовню, ведь когда-то я дала Бри слово, что забуду этот день, он заставил меня поклясться нашей кошкой, с этой кошкой на руках он стоит на фотографии, которую я держу возле кровати. Самое странное, что я не помню ее имени. Она была белая, с черной грудкой, и ловко охотилась на птиц.

Я не стала упоминать о гибели брата, но странным образом, пока я рассказывала про пожар девятилетней давности, ощущение его смерти стало еще отчетливее, как будто рассеялся дым или отхлынула вода. Все это время, начиная с первого марта, когда я прибежала на рыбный рынок с туфлями в руках, Бри был мертв условно, формально, казенно, а значит, понарошку. Его тело обратилось в прах, но у нас дома о нем говорили как о живом, и мне это нравилось.

Но вот, заканчивая историю про часовню, я поймала себя на том, что говорю: мой брат был задирой, и больше всего на свете любил розыгрыши. Он не хотел той девушке зла, мы просто заигрались и забыли про нее. Хорошо, что она выбралась из часовни, ей здорово повезло, и жаль, что на дороге к морю ее видел только брат, я сама хотела бы перед ней извиниться. Шутка вышла на редкость неудачной. Я сказала: мой брат был задирой, и вздрогнула – сырой подвальный воздух сгустился и стал еще холоднее.

Некоторое время мы молчали, слушая ровное гудение воды в трубах, потом Садовник заговорил каким-то гулким, незнакомым голосом. Он сказал, что часовня с решетками на окнах выглядела как фамильный склеп, но выхода у хозяйки не было: деревенские дети пробирались в поместье, охотясь за цветными стеклышками, которые легко вынимались из разболтавшихся медных креплений. Помню, что он сказал базилика вместо капелла, и я не стала его поправлять. Фраза о цветных стеклышках была последней, после этого Садовник надолго замолчал, а вскоре в прачечной вспыхнул свет, и он попрощался со мной, поднялся и направился к лестнице.

Я включила машины заново и устроилась было с книжкой на тюках с грязным бельем, но читать не смогла. Что-то в нашем разговоре пошло не так. Когда включили свет, я заметила, что лицо у него заострилось, а руки как будто опухли – или он так крепко сжал пальцы? Надо будет спросить у него, в чем дело, завтра в столовой. Может, я повела себя на блудливый южный манер, как говорит кастелянша, глядя на нашу калабрийку?

В пятницу, за день до свидания в прачечной, мы с Садовником пошли на траянское кладбище, я хотела показать ему монастырь, вернее, монастырский двор, больше там ничего не осталось. Раньше двор был окружен галереей из туфовых колонн, теперь там торчат только пни, а посреди двора стоит стела с именами погибших во время обороны Амальфи – это был итальянский корпус освобождения. На стеле выбита добрая сотня крестов, и под каждым имя, а внизу, на медной табличке: requiescant in pace.

По дороге он купил мне вишневого мороженого, потом мы долго стояли возле фамильного склепа неизвестной семьи – он там один такой, имена людей давно стерлись, а чугунная дверь всегда нараспашку. Деревенские девчонки, что попроще, водят туда своих парней, прямо на мраморной скамейке устраиваются. На такое я бы не решилась, но все-таки ждала, что Садовник меня обнимет. Он же уставился на море, как будто впервые его увидел. Закат и вправду был особенный. Вода в лагуне была винного цвета, а зеленая луна – будто круглая корзина с оливками на плече холма. Я сказала это вслух, и он засмеялся.

У тебя нет чувства слова, бедная Петра, сказал он. Знал бы он, как много всего, чего у меня нет.

* * *

Все происходит слишком быстро. Я приехала сюда для того, чтобы найти убийцу брата, но не прошло и трех недель, как я оказалась в темном и крепко спутанном клубке отношений с людьми, которых раньше не знала. Я испытываю чувства, казалось бы, знакомые: ненависть, ярость, страх, замешательство, но они ярче и болезненнее, чем прежде. Как будто поселившись в «Бриатико», я оставила за дверью свою защитную чешую или, скажем, шкуру, и теперь здешний ветер легко продувает меня насквозь.

Я влюблена в незнакомца, играющего в баре по вечерам, и не могу толком сосредоточиться на своем расследовании, вместо этого я бегаю по гостиничным лестницам в надежде столкнуться с ним и поймать его ускользающий взгляд. Человек, которого я подозреваю, вызывает у меня ярость и жалость одновременно, и я не могу отделить одно от другого, хотя готова убить его своими руками. То, что сделал мой брат, которого я любила больше всего на свете, вызывает у меня брезгливое недоумение. Комиссар меня бесит.

Когда я изложила ему свои выводы по поводу капитанского алиби, явившись в участок перед самой сиестой, то поймала себя на том, что ожидала похвалы, будто маленькая. Он посмотрел на меня с какой-то постной усмешкой, потом отправил своего сержанта в лавку за пивом, и только потом снизошел до ответа.

– Положим, он мог пробежаться по парку, сделать на поляне банг-банг и вернуться. – Он взял свою зажигалку и описал ею круг по письменному столу. – Согласен, что такая пробежка по силам крепкому мужику, пусть даже в ногах у него путаются юбки. Но мы говорим о человеке, которому за семьдесят. А ведь нужно еще не промахнуться, замести следы и выйти на сцену с правильным выражением лица. Боюсь, эти сорок минут ты высосала из пальца.

– Из пальца? Я разрушила его алиби, доказав, что он мог быть на поляне, хотя он утверждает обратное. Я видела, как он бегал по теннисному корту в сумерках, когда думал, что там никого нет. Мячи от стенки так и отлетали!

– Ладно. – Комиссар смотрел в окно, ковыряя в зубах заостренной спичкой. – Давай сделаем его бегуном, ловкачом и чемпионом по пятиборью. Но вот в чем закавыка: преступления нет там, где нет мотива. Cui prodest? Эту лекцию ты тоже прогуляла?

– Мотив очевиден: завладеть «Бриатико»! Я говорила с людьми в отеле: многим кажется странной история с продажей части отеля незнакомцу. Все думают, что Аверичи проигрался в пух и прах и вынужден был уступить акции пациенту, подвернувшемуся с наличными. Но мы-то знаем, что именно Ли Сопра был партнером хозяина.

– Вот именно, что был. Партнерство этих двоих после гибели хозяина потеряло всякий смысл. Контракт на аренду составлен так, что любой партнер – или даже вдова! – имеет права на холм только при жизни Аверичи. Так на кой черт капитану его убивать?

– Вы хотите сказать, что после смерти хозяина Бранка теряет права на землю?

– Разумеется. – Он повернулся ко мне вместе с креслом. – Наследник, кто бы им ни оказался, вправе не подписывать договор аренды с новым хозяином отеля. Он может предоставить гостинице еще полгода… или меньше, а потом попросить всех на выход.

– А если бы Аверичи был жив?

– Тогда наследнику пришлось бы прикусить губу и терпеть. Так мне объяснил нотариус, составлявший последнюю волю Стефании. В бумагах есть пункт о его исключительном пожизненном праве вести свои дела на этой земле. Но теперь, когда нет ни хозяйки, ни арендатора, в этом контракте не больше смысла, чем в лотерейном билете, купленном у марроканца. Разве не очевидно, что капитан не стал бы пилить сук, на который только что взобрался?