Ты пишешь ее между строчек И на полях сражений — Не теряя ни тени сомнений! Подвергая любой гений самоуничичижению… Так ты описал кружение коперниковых планет И служение прекрасной даме, А так же цветение папоротника Или прорыв дамбы, когда затопило всходы! А я из одной природы Перейду в другую природу — Как по бескрайнему льду в преддверии ледохода Пролегших меж нами рек… А я с одной тающей льдины Перейду на другую льдину, идущую поперек! Не теряя ни тени дня, Не теряя огня ночи Ты пишешь великую книгу по имени многоточие, Которую я изрек – только что, без помарок! И множества многоточий, в которых бываю жалок, Когда не бываю столь ярок.

Потом главный редактор что-то ещё говорил: «общее, хорошее – против всего плохого». Потом говорили другие, тоже «общее и хорошее – против всего плохого». Это могли слышать все.

Потом Эзоп рассказал басню. Которую слышали немногие.

Басня Эзопа для детей. Голубь, который хотел пить. Голубь, измученный жаждой, увидел картину, изображавшую чашу с водой, и подумал, что она настоящая. Он бросился к ней с громким шумом, но неожиданно наткнулся на доску и разбился: крылья его переломались, и он упал на землю, где и стал добычею первого встречного.

Так иные люди в порыве страсти берутся за дело опрометчиво и сами себя губят.

На самом деле было вот что: после ряда высказываний (в которых, на деле, никто ничего не сказал, ибо что говорить на поминках?), настоящий главный редактор спросил:

– Кто-нибудь имеет еще сказать?

Николай Перельман поднял руку.

«Нынешний» главный редактор – увидел лишь его руку (самого Николая пока что не различал), удивился (всех ждал скромный фуршет), склонился к своему соседу и спросил:

– Это кто?

Здесь никто не знал его как Перельмана, но – некоторые знали как версификатора Николая. Не персонифицированно, скорей – как аватар в сети: смущённый сосед редактора дал свои пояснения (в добавок назвав по имени, известном в миру – так и выяснилось, почему-таки Перельман именно Николай (кроме общего чувства нашей победы)::

– Это некто Николай Бизин, стихоплёт и человек не то чтобы совсем приличный, но безвредный и с Виктором Леонидовичем визуально знакомый.

Здесь следует заметить, что и сам Перельман в этот миг перекинулся – совершенно всем (и со всех сторон Света) видимым.

Нынешний главный редактор выслушал пояснения и кивнул, разрешая моему Перельману Слово (какова ирония – настоящий само-сарказм):

Перельман вышел вперед, встал на всеобщее обозрение. Но отчего-то короткое время молчал. Оче-видно, давал увидеть не-видимому Эзопу, каково это быть на виду.

– Пожалуйста, Николай, – благосклонно сказал быший главный редактор.

И Перельман дал.

– Я хочу рассказать всего один эпизод (имелось в виду: анекдот), который мне особенно запомнился в общении с Виктором Леонидовичем Топоровым…

Для Эзопа это звучало так:

– Тебе не кажется, что «нынешний» главный редактор похож на петрониевского Трималхиона, а его сосед – на его любимца мальчика Креза («этот мальчишка, с гноящимися глазами и грязнейшими зубами, между тем повязал зеленой лентой брюхо черной суки, до неприличия толстой, и, положив на ложе половину каравая, пичкал её, хотя она и давилась.»)

– Кажется, – сказал невидимый всем (кроме Перельмана и, разумеется, меня) раб философа Ксанфа Эзоп.

Всё действительно – было весьма виртуально. Я не скажу, что у того Мальца (из первой части) грязные зубы и гноящиеся глаза: тот Малец был (в меру своей языческой развращённой просвещенности) очень даже не глуп.

Впрочем, я обещал: мы с Мальцом ещё пересечёмся (по Лобачевскому – в бесконечности): кого иного мне подобрать на роль Эрота? Согласитесь, если мы решаем: зачем человеку женщина – никак нам не обойти Эрота?

Перельман продолжил (давать):

– Все вы прекрасно знаете Машу Гессен, яростную лесби и чуть ли агентессу ЦРУ (что ещё более романтично) – сказал Перельман аудитории.

В ответ раздалось недоуменное молчание.

– Однажды я написал в сети, что мне её тексты кажутся любопытными, – продолжал Перельман…

Для Эзопа это звучало так:

«При виде этого Тримальхион вспомнил о Скилаке, «защитнике дома и семьи», и приказал его привести.

Тотчас же привели огромного пса на цепи; привратник пихнул его ногой, чтобы он лёг, и собака расположилась перед столом.

– Никто меня в доме больше, чем он, не любит, – сказал Трималхион, размахивая куском белого хлеба.

Мальчишка, рассердившись, что так сильно похвалили Скилака, спустил на землю свою суку и принялся науськивать её на пса. Скилак, по собачьему своему обыкновению, наполнил триклиний ужасающим лаем и едва не разорвал в клочки Жемчужину Креза. Но переполох не ограничился собачьей грызней…»)

Перельман (не во сне виртуальностей, а наяву) продолжал:

– Так я и написал в фейсбуке. Понятно, я и ведать не ведал (а ведал бы, так что?) о её добровольно и осознанно ампутированной груди (ни в коем случае не путать с добровольной кастрацией сектантов-скопцов)…

Для Эзопа это звучало так:

«Лягушки страдали оттого, что не было у них крепкой власти, и отправили они к Зевсу послов с просьбой дать им царя. Увидел Зевс, какие они неразумные, и бросил им в болото деревянный чурбан. Сперва лягушки испугались шума и попрятались в самую глубь болота; но чурбан был неподвижен, и вот