понемногу они осмелели настолько, что и вскакивали на него, и сидели на нем.

Рассудив тогда, что ниже их достоинства иметь такого царя, они опять обратились к Зевсу и попросили переменить им правителя, потому что этот слишком уж ленив. Рассердился на них Зевс и послал им водяную змею, которая стала их хватать и пожирать.

Басня показывает, что правителей лучше иметь ленивых, чем беспокойных.»

– Приятно, что ты помнишь мою басню. – мог бы сказать Эзоп, но не сказал.

Ведь Перельман ничего не помнил, ибо попросту всё знал. А тот ритуал поминовения, что внешне казался чинен, был попросту пуст: это как на поминках смаковать трупное мясо усопшего… Но иного быть и не могло.

Цинично, вы скажете? Нет, это и есть само-сарказм (в котором сквозит отчаяние: почему я ничего не чувствую? Ведь и сам В. Л. Топоров – здесь, и если Перельман его на Невском – видит, отчего его никто не видит – здесь?

Быть может, потому что нет никакого-такого «здесь»; но – люди хотели как лучше…

Лучше бы они не хотели…

– Так вот, об отважной Марии Гессен, – продолжал Перельман, словно бы…

и – славно бы (в своей глупости) вышло, если бы сам Виктор Леонидович произнес то, что процитировал по памяти мой герой…

словно Сизиф под горой собрался-таки взволочь на её вершину неподъемную глыбину собственного округлого (но бугристого) мозга…

– Понятно, что ты помнишь мою басню, – подытожил Эзоп.

Само собой, что он подытоживал – ещё не-ска’занное, что всегда уступит несказа’нному.

– И вдруг прямиком в мои досужие размышления о предмете, коей мне практически неведом (под предметом – вещью едва одушевлённой – здесь понимается помянутая Гессен) вихрем врывается реплика Виктора Леонидовича: «Николай! Маша Гессен – поклонница женского порнографического кино»!

Разумеется, я всё понял и сказал:

– Я не знал. Спасибо.

Зал не-до-умённо слушал. Зал слушал не-по-имённо. Зал попросту – не понимал. Время тянулось попусту.

– Вот, собственно и всё: Виктор Леонидович умел формулировать реальность таким образом, что она становилась ясна, и никаких полутеней не оставалось…

Ибо реальность немного изменялась и становилась реальностью топорной.

реальностью рукотворной.

реальностью преображающей и смыслы приоткрывающей:

Перельман не стал говорить еще одного анекдота, имевшего место быть на странице некоего Игоря Караулова (как раз тогда в просвещенном обществе муссировались нарушения прав сексменьшинств, и помянутый Караулов неоднократно на эту тему высказывался…

И вот здесь (на помянутой странице помянутого Караулова) Перельман – первый раз высказал аксиому:

– А в Греции геев не было.

Ответом было молчание.

Время спустя ситуация повторилась:

– А в Греции геев не было.

И опять ответом молчание.

Тогда (третье время спустя) Перельман продолжал настаивать:

– А в Греции геев не было.

И тогда кто-то из просвещенных женщин (читателей карауловской страницы) не выдержал:

– Уважаемый Николай! В Греции геи были.

Перельман (с удовольствием) – промолчал. Просвещенной женщине ответил совсем другой человек:

– Он имеет в виду, что в Греции все были геи, и не было нужды в таком понятии.

– А-а…

– Здесь мне вспомнилась моя басня… – сказал Эзоп

Впрочем, он почти тотчас себя перебил:

– Точнее, мне вспомнились две басни.

Он имел в виду, что по моему (автора) разумению, Перельман (мой почти что вымышленный герой) должен был сказать о патриотизме усопшего, тем самым продолжив дискурс с Максимом Карловичем Канторм (да, я и об этом знаю).

– О чём эти басни? – сказал Перельман.

И Эзоп рассказал.

Ослы, измученные постоянными страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.

Басня показывает: кому что суждено, того не изменить.

Николай Перельман улыбнулся. Эзоп улыбнулся. Мироздание тоже улыбнулось. Реальности совместились. Прошлое могло бы стать будущим. но…

Но (замечу, что после речи Перельмана как-то одномоментно прошло очень много времени, и выступления завершились, и начался какой-никакой фуршет) – из облачка «фуршетирующих» вдруг выступила одна отдельная женщина (красивая, к слову сказать) и тоже подошла к Эзопу…

Сама она думала, что подошла к Перельману…

Она, разумеется, подошла ко всему сразу: версификации мира продолжились…

Впрочем, она продолжала думать…

– Странное дело, Николай, – сказала красивая женщина (не видевшая Эзопа). – Вы совсем ничего не сказали о патриотизме Виктора Леонидовича (ей тут же подумалось, что и другие «выступающие из облачка» ничего о патриотизме не сказали, но сие – тревожное – замечание она легко отмела), а сейчас (предположим, она имела в виду события на Украине и особенную – типично европеоидную и для меня нелепую – по этим событиям позицию Кантора Максима Карловича) это было бы весьма ко времени.

– Я сказал это всё самому Топорову и в присутствии Кантора.

Красивая женщина (имя её Полина – казалось, ничуть не созвучное Роксолане и Хельге) удивилась:

– Виктор Леонидович уже около года, как ушёл от нас, а с нынешним Максимом Кантором сложно говорить о патриотизме.

Перельман ответил банальностью:

– У Бога нет мёртвых, а с Кантором я говорил в виртуале: речь шла о частичности человеческих истин, то есть о «личной родине» человека, выделившего себя из человечности простым «я хочу быть таким» и «не хочу быть другим».

Эзоп (которого Полина не видела) проворчал:

– Всего-навсего: «хочу быть» и «не хочу не быть». Стоило ли из-за этого огород городить?

Перельман – «испугался». Хотя, конечно же, Перельман – не умеет пугаться, не его это, но несколько обеспокоиться – вполне. Поэтому – Перельман попросил:

– Не надо бы нам (сей-час) – демон-стрировать ей какую-нибудь басню, составляя её только