ней было всё: честность и бесчестье, самоотверженность и эгоцентризм, вещая мудрость и непроходимая тупость… Не говоря уже о бездне вкуса.

Разумеется, женщина краем глаза отметила моё к ней внимание. И не возмутилась или – не дали понять, что внимание к ней (мироздания) – постоянно; черты лица её были вытянутыми и тонкими, подбородок узким, ноздри очерчены и тонки, глаза глубоки… Я сказал:

– Простите, я сделал на смартфон несколько ваших снимков.

Она не удивилась и не возмутилась, лишь сказала:

– Я могу и попозировать.

Это был миг обречённого взаимопонимания. Прямо таки лобзания невидимыми губами. Я понимал драгоценность происходящего.

– Пожалуйста, – сказала женщина.

Она, безо всякой картинности, приняла несколько весьма естественных поз.

– Спасибо, – сказал я.

Далее мы молчали. Вокруг сновали пассажиры. Всё было открыто. Пространства. Красоты. Смыслы. Говорить было не о чем, если не говорить обо всём. Но ведь это не вполне для людей.

– Мы с вами стали вдвойне, – могла бы сказать она.

– Это удивительно, – реально сказал я. – Такого не бывает.

– Вы куда летите? – (реально) сказала она.

– В Питер, – ответил я.

– Как я вам завидую.

Я не стал спрашивать: чему?

– Ладно, – сказал я. Ведь такого не бывает. Особенно – даром.

Она кивнула. На этом мы расстались.

Вот так и Мария Назаре выходила из моря (не ногами) – нагой. Повторю: подобна ли её плоть пене морской? Или пена морей подобна нагой Афродите? Как всегда в моей истории: нет вопроса, зато есть ответ (вопросом на вопрос): чего же ты хочешь?

Герой выберет (ответит) – правильно. Дурак решит, что его обманывают (или сам он обманывается) – и ошибётся (Дорога Доблести); итак: чего же ты хочешь – там, где почти ничего не получишь?

Перельман (дабы не вводить во искушение ни санкт-ленинградцев видом Эзопа, ни Эзопа видами санкт-ленинградцев) мог бы взять таксомотор и они легко бы добрались да Петроградской стороны на улицу Пушкарскую (там располагалась единственная баня, о которой Перельман знал (во всяком случае я, автор данной истории, в эту баню когда-то захаживал), но где вы видели Перельмана, думающего о таксомоторе?

Поэтому он о таксомоторе не подумал, а подумал о Древнем Риме. Ведь о Древнем Риме не надо думать (достаточно помнить)…

«Словом, мы отправились в баню и, вспотев, поскорее перешли в холодное отделение. Там умащивали Трималхиона, причём терли его не полотном, а лоскутом мягчайшей шерсти. Три массажиста пили в его присутствии фалерн; когда они, посорившись, пролили много вина, Трималхион назвал это свиной здравицей. Затем, надев ярко-алую байковую тунику, он возлёг на носилки и (двинулся в путь), предшествуемый четырьмя медно-украшенными скороходами и ручной тележкой, в которой ехал его любимчик: старообразный, подслеповатый мальчик, ещё более уродливый, чем его хозяин Тримахлион. Пока его несли, над его головой, словно желая что-то шепнуть на ушко, всё время склонялся музыкант, всю дорогу игравший на крошечной флейте… Мы, весьма удивлённые, следовали за ним и вместе с Агамемноном пришли к дверям, на которых висело объявление, гласившее:

ЕСЛИ РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ СТО УДАРОВ

А у самого входа стоял привратник в зеленом платье…»

– Ну что, хватит бани? – сказал Перельман.

– Хватит, – сказал Эзоп.

И они вернулись на Литейный. И стали там быть.

Впрочем, конечно же, у входа в арт-клуб Борей (именно что расположенный на Литейном проспекте) – никто не стоял: видимость «этого места» просто-напросто было пуста: пока сплеталось древнеримское марево, Перельман и Эзоп всё ещё более только собирались свернуть с Невского и пойти себе по Литейному проспекту…

Я бы даже почти сказал, что уже почти что пошли они вниз, к Неве. Но река была далеко внизу, следовало бы многое миновать (например, пересечения с улицами Некрасова или Пестеля)…

Я бы даже сказал, что «это» многое – миновать им ни в коем случае не следовало, поскольку всем (по крайней мере, многим) было бы гораздо лучше, если бы этого многого попросту не было…

(но что толковать попусту?)

У любого человека всегда есть его «ноги»: внешние, внутренние и всеобщие! Поскольку Перельман и Эзоп были всё ещё люди – их «личные» ноги персонифицировались, включали в себя всё встречное и поперечное: все эти знаки Дороги Доблести, по которой приходилось идти, словно бы переступая богами (опять немного синтоизма).

Вот например: моя встреча с безымянной красавицей в аэропорту. «На одно мгновение наши жизни встретились, наши души соприкоснулись.» (Оскар Уайльд) Что здесь скажешь? Я словно бы надел сандалии Гермеса и заскользил «по-над всем»: это и есть демон-страция искушения несказанным.

И пока не развеялось «древнегреческое» или «древнеримское» (а скорей, петрониевское) марево, Перельман с Эзопом шли – вниз по Литейному: «вниз» – это если учитывать их устремленность к Неве, но – зачем им «эта» Нева? Совершенно незачем. Им не-обходима их Лета.

Очень скоро они пришли.

На самом деле они шли – вверх по себе: Перельман бормотал Эзопу очередную версификацию мира, причем освобожденный раб его старательно не понимал:

Больно ли родинке на губе, Когда человек жжёт глаголом? Когда человек лжёт глаголом, Себе выбирая век (по образу и подобию), Он выбирает за-гробие вместо живой жизни. Больно ли родинке на губе, Если справляется тризна По огромной моей родине? Я остаюсь в себе. И в родинке на губе я остаюсь тоже. Границы моей кожи По миру бегут дрожью, Всемирность осознавая, Всемерность мою создавая…