– Вы опоздали сказать своё слово. Слово о городе и мире. Вместо этого вы сказали гадость о женщине.

Перельман кивнул: женщина – это мир. Поэтому – я не хочу мира, и война никогда не кончится.

Прекрасная Полина подождала ответа, но Перельман (и Эдип, кстати, тоже) молчал, и она отошла к другим людям, быть может, более понимающим ситуацию места и времени.

– Почему ты говоришь с посторонними, когда можешь говорить со своими? – поинтересовался Эзоп.

– Не знаю.

– Каков Сократ, – намекая на известную максиму, сказал Эзоп.

И это было совсем не смешно.

– Я уже говорил с потусторонними: с Виктором Топоровым и с самим собой, который якобы погибал и распался на несколько ипостасей, и никто из нас (Виктор Леонидович в том числе) не понимал целого.

– Так не лучше ли тебе вернуться к началу? – спросил Эзоп.

И рассказал басню:

Гермес хотел узнать, насколько его почитают люди; и вот, приняв человеческий облик, явился он в мастерскую скульптора. Там он увидел статую Зевса и спросил: «Почем она?» Мастер ответил: «Драхма!» Засмеялся Гермес и спросил: «А Гера почем?» Тот ответил: «Еще дороже!» Тут заметил Гермес и собственную статую и подумал, что его-то, как вестника богов и подателя доходов, люди должны особенно ценить. И спросил он, показывая на Гермеса: «А этот почем?» Ответил мастер: «Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно».

Басня относится к человеку тщеславному, который рядом с другими ничего не стоит.

– Не много ли басен? – сказал Перельман. – Эта реальность и без них слишком многолика.

– Так вернись на войну, – сказал Эзоп. – Эта война – никогда не окончится. Зато – она настоящая. А здесь (Эзоп оглядел собрание в Борее) – одни телодвижения. Кто бы они ни были: правые и виноватые, слепые и зрячие – они повторяют сами себя; согласись: повторы одного и того же – не интересны.

– Ты прав, – сказал Перельман (который и сам всё это мог сказать). – Только басен больше не рассказывай.

– Ты сам – прекрасная басня.

И Перельман вернулся на войну. Причём (кто бы сомневался) – умница Эзоп за ним не последовал.

Сначала я подумал, что он сразу же вернётся на Украину: пообщаться с Роксоланой (не даром же, подобно Эзопу, её удоволил).

Но нет: Перельман (аутентичный: начало к началу) вернулся за письменный стол!

Перед ним был включенный монитор, на кухне квартиры (квартира была однокомнатной) сидела другая ипостась Перельмана, за все безвременье наших путешествий туда-сюда весьма и весьма захмелевшая…

– Много басен, – сказал я сам себе. – И эта реальность весьма многолика.

И вот тут-то я (как тот Гермес) заметил свою собственную статую (помянутого мной Перельмана, заворожённо уставившегося в монитор) и спросил сам себя:

– А этот почём?

И ответил ему мастер (ибо мастер скрыт в каждом из нас):

– Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно.

И тогда другая его ипостась, которой надоело сидеть на кухне и тупо напиваться, явилась в комнату и объявила прямо в его склоненный к монитору затылок:

– Ничегошеньки наши с тобой демон-страции не стоят. Хотелось тебе быть Трисмегистом, но – оказался ты всего лишь божиком торговли и сплетен. Даже приличной войны на Украине ты изобразить не сумел: т всё какие-то личные страдания, и никакого непосредственного опыта.

Перельман промолчал, причём – он упрямо (к самому себе) – не оборачивался.

Тогда его хмельная ипостась (вестимо, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке) сделала шаг и тоже заняла то самое место в пространстве и времени, которое занимала ипостась первая…

При этом она (ипостась) приговаривала (самое себя к более пристальному рассмотрению):

– Даже чествования «покойного» Топорова описать мы с тобой не сумели. Даже собственной «смерти» описать не удосужились.

– Почему? – удивились они «уже сам-двое» (они стали самим собой). – Я всё описал, причём разглядывал свою бессмертную смерть с разных сторон.

После чего двинул стрелку курсора, и…

прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого – свидомитая украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана или даже не слишком красивая, но зато мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда, муза самое себя, или ещё как-то эдак… Бог знает её настоящее имя!) предала Перельмана, громко крикнув:

– Эй, кто-нибудь! Колорад убегает

В этот миг Перельман ощутил этот мир. Затен и возвращался он на проспект Энергетиков, чтобы собрать себя – всего: раз уж я, автор этой истории, не совсем себя с ним отождествляю… Тогда и настало: опять начиналось начало!

Прежде мир (словно жир под холодной кожей вечного Космоса) – содрогался от биения сердца, и по коже гуляла волна, порождая прозрение…

Теперь каждое сердцебиение – стало отдельно. Жизнь (как всякая жизнь – в любых ипостасях) оставалась бесцельна и наклонна себя сохранить…

Словно нитку в иголку – продевая себя в безалаберное бытие. Помни: имя твоё Перельман, и все эти твои ощущения – всего лишь синяк, что налился в скуле и под глазом; центростремительный синяк, что наливается вокруг точки приложения тебя наставляющих на путь истинный сил…

Центростремительный, словно херои Правого сектора! Которые – услышали зов и сбежались в количестве трех человек. И всё это краткое время (пока собирались херои), Роксолана смотрела, и глаза её начинали медленно маслиться!

Словно пламя свечки, несомое в ночь.

– Если я уйду в себя, хероям достанется кто-то другой, менее подготовленный к смерти, – сказал Николай Перельман прекрасной Роксолане.

Херои Правого сектора, меж тем, уже тянули к нему руки. А один из хероев, самый что ни на есть продвинутый в хероизме, с ходу принялся наносить ещё одни (наставляющий на путь истинный) удар кулаком…

В этот миг Перельман продолжал ощущать этот мир.

Этот мир наливался кровоподтеком на его скуле и потёк синевой к глазу. Точно так, как слова Перельмана потекли синевой и достигали слуха прекрасной Роксоланы, которая начинала их осмысливать…

И продолжала осмысливать…

И ещё, и ещё продолжала, пока в