крайний, – не дал ему закончить Добрыня. – Кровь я лить не хочу, ни свою, ни чужую. Мечи в ход пустим, только если нас к тому вынудят.

С места Бурушко нетерпеливо взял первым, подчиняясь движению колен всадника. С синих холмов, цепь которых маячила по левую руку, тянуло настоенным на запахе спелых трав ветром, ерошившим конские гривы. Над головами пронеслась, звонко вскрикнув и заложив в воздухе круг, какая-то птица, сорвавшаяся с одинокого дерева у обочины. А сердце Добрыни вдруг сжала тревога. И впрямь как перед боем.

Такое с воеводой случалось не однажды. Приволье вокруг, ветер, отдувающий волосы со лба, скрип седла, дорога, верста за верстой ложащаяся под копыта коню, – слаще этого, щедро дарящего сердцу крылья, мало что на свете сыщешь. Пока не проснется внутри богатырское чутье – и не начнет нашептывать, что впереди караулит что-то пакостное. Вроде бы ничего беды не предвещает, но когда накатывает такое, лучше глядеть в оба, а не отмахиваться беззаботно от этого шепотка. Не раз и не два проверено.

* * *

Скоро меж пригорков и рощиц начали попадаться лоскуты полей. Сжатых, покрытых колючей щеткой стерни – и уже распаханных под зябь. Каменное небо вовсю дышало зноем, когда проселок вывел всадников на пыльный и широкий желтый тракт. По обеим его сторонам, как и вдоль проселка, тянулись поля, невысокие холмы, заросшие кустарником, и лиловые стены густых перелесков, а где-то версты через две дорога заметно пошла на подъем.

– С тобой всё там ладно, парень? – обернулся Добрыня в седле к Терёшке. – А то примолк чего-то, и голоса не подаешь.

– Задумался, – смутился сын Охотника. – У нас в селе уже тоже рожь с полей свезли и молотьбу начали… А бабы на угощение молотильщикам караваи из новинки пекут, дежень на кислом молоке стряпают да кашу варят.

– Стосковался, чай, по дому да по родным? – понимающе улыбнулся великоградец.

– Есть немножко, – не стал скрывать мальчишка. – Я-то всё мечтал поглядеть, какой он, белый свет, а вышло, что дом из головы не идет… Как там без меня малышня, не плачет ли мамка – да как тятька Пахом с хозяйством управляется. Снятся они все даже… Чуть не каждую ночь.

– Так всегда бывает, когда крылья первый раз расправляешь, – негромко ответил Никитич. – Привыкай. Мне тоже, орясине здоровенной, в первый-то год в Великограде, в княжеской дружине, мать снилась. И тоже думалось: каково ей там, дома, я ведь один у нее… Я тогда чуть постарше тебя был и малость помладше Яромира. Только матушка моя – кремень, она меня в Великоград без слез провожала. Да и не упомню, чтобы она при мне плакала хоть раз…

Душу свою перед чужими богатырь редко открывал, но от того, как широко и доверчиво Терёшка распахнул ему свою, внутри будто оттаяло что-то. Добрыне даже неловко отчего-то на миг сделалось, когда у него это признание вырвалось, не перед притихшим парнишкой, перед самим собой. Разоткровенничался да волю языку дал… ну и хватит, осадил себя Никитич.

– Родная сторона всяко милей чужой, – все же добавил он. – А коли знаешь, что ждут тебя там, любят да сердцем о тебе болеют, в бою словно вдвое сил прибавляется.

Эх, насчет сил – лучше бы про это не поминать… Добрыня повел плечами под кольчугой – затекшими, чугунными, будто его между мельничными жерновами мололи. В теле разлилась вялость, под ключицей ныло – от удара двузубой клешни там расплылся страшноватого вида синячище. Будь они дома, крепкий богатырский сон и от усталости бы великоградца вылечил, и от всего прочего… А тут, в Иномирье, пара часов беспокойной, вполглаза, дремоты не освежила ни на каплю. Ворочался-ворочался с боку на бок на застеленной плащом охапке папоротника, но толком так и не отдохнул. Да еще холодный бледный свет луны-солнца назойливо сочился под сомкнутые веки, мешая уснуть.

Воевода видел, что и Василию тоже муторно. Спасибо и на том, что хоть выглядел побратим уже не таким сникшим и потирать украдкой ладонью под ложечкой почти перестал. Каково же здесь, в чужом мире, приходится Николаю с Провом? Или притерпелись братья как-то за семь лет к тому, что Иномирье из них силы тянет?..

Мадину Добрыня об этом на привале все-таки спросил, и та озадаченно нахмурилась. Оказалось, близнецы про такое даже не заикались ни разу. Пров, не иначе, молчал, чтобы не пугать жену. А Николай – вообще из тех, кто скорей удавится, чем признается, что он не из булата выкован, а из мяса да костей слеплен.

Теперь, когда Добрыня об этой парочке сорвиголов размышлял, мучила его еще одна загадка. Если золота и серебра в Синекряжье хоть лопатой греби, чего ж Николай не пособит брату наполнить доверху пустую алырскую казну? Да и сам Пров о чем думает? Набрал бы золотишка да притащил в сокровищницу… Хотя тогда тайна близнецов запросто может наружу вылезти, такого длинного шила в мешке не спрячешь. Или что-то, в придачу к самоцветам для Мадины, хитрец-Пров в Бряхимов все же привозит? Потихоньку даже от Карпа Горбатого и других доверенных сановников? Понемногу, чтоб никто не заподозрил ничего?

Откуда-то ведь алырец, на изумленье всем соседям, звонкую монету на жалованье своему личному войску берет… Может статься, вовсе не случайно брякнул в запальчивости царь-наемник о чудо-доспехах, выкованных для Добрыни Железными мастерами: «Захочу – в такую же броню диковинную своих лучших ратников одену, уж наскребу на это золота!..» Не в Иномирье ли его наскрести Пров собирался, если подопрет?

И не потому ли сумасбродный правитель Алыра ведет себя так нагло с Русью, самой сильной и богатой державой Славии? Не вбил ли себе в голову дуроломную мысль, что коли, не приведи Белобог, дойдет до войны с Великоградом, золото в Бряхимов рекой потечет и даже с князем Владимиром позволит тягаться на равных?.. Хотя нет, как бы Пров ни бахвалился, не может быть он настолько глуп, чтоб самому войны с Русью искать, особенно, когда с Баканом вот-вот свара начнется…

– Никитич, слышишь? – окликнул меж тем Добрыню Казимирович. – Что-то у меня на душе неспокойно. Едем, едем, а дорога пустая… С чего бы?

Воеводу безлюдье на тракте тоже начинало тревожить. Если верить смуглянке-тараторке Млаве, до Кремнева было уже близко, но дорогу точно метлой вымело. Много ли в округе людей живет, неизвестно, однако окрестности любого стольного града всегда место бойкое. По тракту сейчас должны тянуться купеческие обозы и крестьянские телеги, нестись верховые, гнать коров и овец на скотные рынки гуртовщики, торопиться