Я настолько устала от неопределенности и безделья, что готова была позвонить Труди и спросить, нельзя ли мне вернуться к работе в обычном графике, пока не начнутся роды. Какой смысл уходить за три недели до срока – это дает мыслям слишком много свободы и позволяет забредать на опасную территорию. Но вернуться в офис было бы унизительно после диспропорциональной помпы, с которой меня провожал весь отдел.

Труди хотела организовать проводы в тайском ресторанчике напротив, но я объяснила, что сие мероприятие не доставит мне никакого удовольствия. По окончании последнего рабочего дня я намеревалась, как всегда, выйти через стеклянные распашные двери, и заподозрила неладное, лишь когда в пять часов столы в офисном зале были сдвинуты в сторону, и из своих сумок коллеги извлекли бутылки вина. Вопреки моей просьбе Труди устроила вечеринку-сюрприз. Я вежливо улыбалась, пока она трепала языком, как без меня в офисе наступит анархия, как всем будет не хватать моего своеобразного чувства юмора и как жизнь моего ребенка будет организована самым эффективным в истории образом. Поднимались тосты, вручались бесчисленные подарки, которые меня заставляли открывать при всех. Труди преподнесла молокоотсос и пачку прокладок для груди («Я все перепачкала молоком в первые недели», – заявила она, к нескрываемому отвращению Тома). Сам Том подарил детское боди с надписью «Прямиком из Комптона»[13] («Из вашей эры», – снасмешничал он). Лидия участливо подарила видеодиск, где рассказывалось, как вернуться в норму за шесть недель («У вас была такая прелестная фигурка!»). Разумеется, от меня вытребовали речь, и мне удалось выжать из себя несколько проникновенных фраз: мы столько раз провожали Труди рожать, что я уже неплохо ориентировалась в теме. Когда публичное унижение закончилось, я скрылась. Уверена, никто этого не заметил и, несмотря на уверения, не обратит внимания на мое отсутствие в ближайшие полгода. К моему раздражению, пришлось потратиться на такси до Клэпхема: я не только несла массу пакетов, украшенных изображениями детенышей разных животных, но и держала под мышкой большую коробку с моими кактусами. Я не могла доверить их кому-то из коллег, потому что они непременно все зальют, нечувствительные к факту, что эти растения адаптировались расти именно в засушливых условиях.

Я ожидала скорой капитуляции ответчиков, однако дни шли, и мой азарт несколько поостыл. В первое утро отпуска я получила два давно и с нетерпением ожидаемых имейла. Я села в кресло с ноутбуком, поставив отекшие ступни на дубовый ларец, и открыла первый – от «Лосона, Ло и К°»:

«Настоящим действуя в соответствии с распоряжениями вашего брата относительно вашего имейла и приложенных документов, отвечаем, что наш клиент добровольно признает, что с самого начала был прекрасно осведомлен о диагнозе матери, о котором она просила не рассказывать никому, в том числе родственникам. Мы связались с мистером Шафиком, врачом-консультантом покойной миссис Грин, и он согласился подтвердить на суде, что, хотя ее заболевание до некоторой степени вносило неудобства в повседневное существование, оно не подрывало способности покойной сознавать размеры своего имущества, смысл составления завещания и проистекающие из него правопритязания. Показания мистера Шафика придают необходимый контекст выдержкам из медицинской карты и опровергают ваше утверждение об отсутствии у миссис Грин дееспособности. Извещаем также, что мы находимся в процессе оформления показаний свидетеля преп. Джереми Уизерса, который связался с нашим клиентом и сообщил, что вы не являетесь биологической дочерью миссис Грин. Обращаю ваше внимание на то, что вы не упомянули этот факт, хотя он крайне важен для объяснения причин составления покойной такого завещания. Помимо заявления о вашем условном родстве с миссис Грин, преп. Уизерс засвидетельствует тот факт, что она беспокоилась, как наш клиент переживет ее кончину, учитывая их тесную связь: это еще одна причина для составления такого завещания. С учетом всех обстоятельств мы сообщили нашему клиенту, что его позиция весьма прочна и он сможет аргументированно опровергнуть утверждения, изложенные в вашем иске».

Второй имейл был от поверенного Бринкворта.

«Тот факт, что в медицинской карте вашей матери записана сосудистая деменция, ничем не подрывает мои действия: закон не вменяет мне в обязанность консультироваться с медиками перед составлением завещания, ибо ничто в поведении вашей матери не указывало на то, что она не отдавала себе отчет в своих действиях. Солиситоры вашего брата сообщили мне о вновь вскрывшихся фактах, с учетом которых ваш иск явно не может быть удовлетворен в суде. Я оказался между двух огней в вашем споре о том, каково было подлинное желание вашей матери, поэтому я в последний раз предлагаю и настаиваю, чтобы вы пошли на компромисс и положили конец судебному разбирательству, начатому на заведомо ложной основе».

Я перечитала имейлы, чувствуя себя так, будто я составила в скрабле слово из семи букв, а мой оппонент этого сделать не смог, но утроил свои очки за счет общей буквы. Я не ожидала, что личный врач моей матери станет преуменьшать влияние симптомов заболевания и подтвердит ее дееспособность, и даже не представляла, что мое удочерение, о котором известно только викарию, тетке Сильвии, дяде Фрэнку и мне, всплывет во время процесса. Представляю, что чувствовал Эдвард, узнав об этом: наверное, смеялся от радости и потирал ручонки. Уверена, он считает себя реабилитированным, и не только в афере с завещанием, но и в отношении всех подлостей в мой адрес. Чертов викарий! Неужели он считает свой поступок этичным? Или же он рассказал об этом Эдварду просто из желания заварить кашу? В любом случае мой иск уничтожен на корню. Я вспомнила слова Бриджит: «иррациональное распоряжение наследством может являться основанием для оспаривания дееспособности наследодателя». Тот факт, что у матери не было явных причин отдавать предпочтение Эдварду, поселил бы сомнение в умах членов суда, но теперь очевидная причина нашлась. Мне впервые пришло в голову, что желание матери оставить Эдварда в семейном гнезде не было проявлением иррациональности, вызванной деменцией. Она сознательно предпочла его мне… В тот день я даже не стала одеваться – лежала на диване и смотрела глупейшие телевизионные программы, переключая каналы в попытке найти то, что хоть немного притупит чувства. Мое дыхание было частым и неглубоким, сердце учащенно билось. Я поняла, что, направив всю энергию на то, чтобы выиграть дело в суде, отвлекала себя от иных, более неприятных мыслей, и сейчас они наплывали одна за другой.

«Познаете тогда истину, и истина сделает вас свободными», – сказал мне вслед викарий цитату из Евангелия от Иоанна, когда я чуть не бегом выбежала из ризницы. Позволю себе не согласиться с достоуважаемым святым. Теперь я знаю истину. Я знаю, что я – постыдная оплошность, результат мимолетной, ничего не значащей связи между людьми, не питавшими друг к другу нежных чувств. Я знаю, что так мало была нужна своей биологической матери, что она с готовностью меня отдала, а для женщины, которую я считала своей матерью, я была не более чем утешительным призом, запасным вариантом на тот случай, если у нее не будет своих детей. Знаю, что все детство, всю мою жизнь меня морочили, дурачили и водили за нос мои родственники. Освободило ли меня это знание? Как сказать. Я чувствовала себя в темнице этой истины, навсегда определенная ею в одном качестве. Я никогда не была тем, кем себя считала. Я не протагонист моей истории, а всего лишь эпизод в чужом рассказе.