— Подробностей не знаю, — он развел руками. — Лисицкий — мой друг из ростовского управления, я ему сообщил о своих подозрениях, вот он и держит меня в курсе. У них сегодня оповещалка прошла, что розыск прекращается в связи с задержанием. А что, где — позже станет известно. Но я его попросил держать это дело на контроле, чтобы снова чего-то подобного не случилось, у них есть возможности, вот пусть и используют их на благо общества. Ты точно уверен, что он это тот самый?..

Валентин бросил быстрый взгляд на Елизавету Петровну, а я качнул головой, давая понять, что она не в курсе.

— Уверен, так что пусть проверяют, узнают много интересного. Ну и нам спокойнее будет.

Я повеселел. Гараж пока отменялся, приятели Боба были нейтрализованы, жизнь налаживалась, можно было ждать сессию и думать, кем я хочу стать, когда вырасту, спокойно заниматься ремонтом «Верховины» и прочими простыми и понятными делами. Ещё бы знание будущего на кого-нибудь свалить.

Кандидат на это, в принципе, был рядом, спокойно пил чай, болтал с бабушкой и Аллой — и, кажется, совсем не торопился попадать в историю. И только всплывшая тема покореженной двери вернула его и меня в реальную жизнь.

— А это вчера к нам один из тех хулиганов зашел, что на Егора в гараже напали — и как начал палить! Но Егор очень грамотно себя повел, а потом ещё и Алексей из девятой подоспел…

— В смысле палить? — немного растерялся Валентин.

— Из пистолета, — объяснил я. — Это тот Родион был, которому я морду лица поправил. У которого отец…

— Странно, что нам об этой стрельбе ничего не сообщили… — он напрягся. — Вы не пострадали? — я помотал головой. — А с ним что?

— Его «скорая» увезла. Я в него световуху кинул, а сосед доской по голове приголубил.

— У тебя это превращается в традицию, — ухмыльнулся Валентин; было видно, что у него гора с плеч свалилась. — И тебя не взяли в оборот?

— Мы никому не сказали, — спокойно ответил я. — А они и не спрашивали. Вернее, спрашивали, но не о том.

— Любопытненько…

Валентин побарабанил по столешнице.

— Я позвоню? — спросил он у Елизаветы Петровны.

Тон вопроса отказа не предусматривал, как и последующее предложение ко мне прогуляться. А вот Аллу Валентин брать с собой не захотел, чем очень обидел девушку.

* * *

Прогулка оказалась не слишком долгой — всего лишь до нашего отделения милиции. Там Валентин оставил меня на лавочке перед входом, а сам скрылся внутри. Я немного посидел, потом перешел на другую сторону улицы, купил в киоске «Союзпечати» свежий номер «Известий» — и вернулся на место. Газеты я теперь покупал регулярно — вдобавок к тому, что выписывала Елизавета Петровна. Мне всё ещё хотелось найти хоть какие-то зацепки, которые помогут мне лучше вспомнить будущее, хотя я почти потерял надежду на это и собирался дальше жить своим умом. Но сегодня ничего интересного не было. Глаз упал только на короткую информашку про то, что северокорейский Ким Чен Ир зачем-то едет в Москву и сделал остановку в Свердловске, но никаких воспоминаний этот визит у меня не пробудил. В конце концов, один коммунист всегда мог посетить других коммунистов с дружеским визитом.

Валентин вышел примерно через час и опустился на скамейку рядом со мной.

— Что-то случилось? — не выдержал я долгого молчания.

— Что? Нет, всё в порядке… хотя, конечно, никто не ожидал, что этот паренек возьмет отцовский наградной пистолет и пойдет мстить тебе. Опять упускаем какие-то мелочи, которые постоянно выходят нам боком…

— Почему упускаете? — немного удивился я. — Такое не предусмотришь. Только непонятно, за что он собрался мне мстить… не за поцарапанное же лицо?

— За отца… — ответил Валентин. — Мы его отца вчера задержали, прямо на квартире, он сейчас в нашей камере сидит.

— На Лубянке?

— Да, где же ещё… и ты это… особо не распространяйся, секретность, сам понимаешь. Я тебе и говорить об этом не должен.

— Понимаю, конечно. Просто любопытно, что привело Родиона в наш подъезд. Но непонятно, как он связал меня и арест отца? Это какую-то извращенную логику надо иметь. Где я, а где — гэбэ?

— Ты не забыл, что взяли его за вмешательство в следственные действия? — напомнил Валентин. — Которые велись в отношении тебя. Так что логика присутствует, но ты прав — извращенная, не для простых умов. Но я бы эту семейку простыми и не назвал.

— Я разговаривал с матерью этого Родиона, — вдруг признался я. — Не так давно, на той неделе, в выходные. Она мне показалась вполне милой женщиной, во всяком случае, по телефону…

— Мать там вроде действительно нормальный человек… ну или была до всех этих событий. А ты зачем с ней общался?

— Да пытался понять, кто эти перцы… собирался их по одному отловить и навалять, чтобы отвалили и оставили нас с Аллой в покое. Одного отловил, кстати.

— Вот как… это которого? Не Родиона?

— Нет, самого мелкого, Лёха зовут. Он у них типа подручного, для стремных дел…

— Стрёмных?

— Неприятных, о которых самим руки марать неохота, — объяснил я.

Правда, я был уверен, что в словарях у этого слово совсем другие значения, но я про них ничего не знал[30].

— Почему так?

— Кланы. Или касты, как в Индии. Они из разных классовых слоев нашего общества.

— Кланы… классы… в СССР нет никаких кланов или каст, — как-то слишком сурово сказал Валентин.

— Конечно, нет. Вам же лучше знать, — я сказал это и сразу проклял себя за свой длинный язык.

— Ты прямо на статью за антисоветскую агитацию пытаешься наговорить.

Я пожал плечами и закурил сигарету. Валентин поддержал меня, снова достав своё «мальборо».

— Так что там у них за кланы, как ты выразился?

— Да всё просто, — неохотно ответил я. — Трое из этих ребят — дети весьма обеспеченных родителей. Этот тот Боб, с которым Алла шуры-муры крутила, Родион и Михаил. А Лёха из пролетариев, потомственный алкоголик и тунеядец. Но как-то попал в их компанию, вот его и используют таким образом.

— Ты не любишь пролетариев? — прищурился Валентин.

— Не всех, — признался я. — Я разных встречал, и у себя на родине, и здесь. Большинство честно работают, пьют лишь по праздникам и в меру, в семье у них достаток и всё хорошо. А отец этого Лёхи… его вроде за пьянку из геологического НИИ попёрли, а это ещё постараться надо, — я выдумывал на ходу, но чувствовал, что прокатит. — Ну и живут так себе, хотя