С кем конкретно? С такими, как ты, как вы, радикалы. Потому что все смотрят на вас. Консерваторский молодняк вам подражает. Вас подавляет начальство, а публике это нравится. Вас любят на Западе, поэтому с вами считаются. Всюду вы, и вы победите. Ты победишь. Но этому тоже придет конец. — Он засмеялся, и Ахилл услышал, что не без злобы. — Вы разрушаете, но из обломков ваших разрушений возникнет священная музыка. Твори, Ахилл, твори! Я знаю, что ты в своем роде единствен!

— Спасибо. Давай-ка к делу. О чем он тебя просил со мной говорить?

— Он пригласил бы тебя бывать в его классе.

— Пригласил бы? Почему через тебя?

— Во-первых, ты не должен отказаться. Таким сенаторам не отказывают. Это для них унижение.

— Верно.

— Во-вторых, есть сторона более существенная. Он хочет, чтоб была написана потом большая статья. Не просто так — великий Бартелев занимается с обыкновенными детьми, и все, как всегда, умиляются. Нужна система. И современная. Не хуже Орфа. Система Бартелева — лучшая, самая прогрессивная в мире, вобравшая в себя весь предшествующий опыт по развитию музыкальности в детях. В перспективе, и ближайшей, — институт Бартелева.

— Ого!

— И это реально. Он во главе, а фактически — ты.

Ахилл захохотал. Какой, однако, поворот! Привез за пазухой Мусечку, — и тут же тебе и Зальцбург, а там и целый институт!

— Не смейся. Это серьезно.

— Да куда уж серьезней. А почему не ты?

— Не понимаешь? Я одиозен.

— Кажется, я одиозен.

— Ты тоже. Только в другом отношении. Со стороны прогрессивной. А я ретроград. Я не фигура сегодня. А за тобой идут сегодняшние. Я тебе объяснил: им нужны такие, как ты.

Все это было противно. «Такие, как ты…» Кто они — такие, как я? Я один, нет никого другого. И никому я не нужен. И не желаю быть нужным. Этот бездарный Борделев! Ему служить? Да пошел он на… с его политикой, и институтом, и всем остальным. Зачем я сижу тут пред этим полусумасшедшим и слушаю его галиматью? Затем, что меня угощают хорошей едой? Хватило бы мне, идиоту, булочки с кремом и чаю в школьном буфете.

Он посмотрел на длинные пальцы Черного. Вилку держал он в правой руке, легкой смычковой хваткой, и это было красиво.

— Играл бы ты лучше на скрипке, — сказал Ахилл.

— Не трогай! — вскрикнул Черный. — Этого ты не трогай!

— А ты меня зачем трогаешь?

— Бартелев просил. Двадцать раз тебе сказал.

— Хорошо. А твой-то интерес какой?

— Мой? Я скажу. Я этому хочу служить. Ты в это войдешь, а потом, когда ты станешь нашим новым Шостаковичем и на тебе повиснет все — и деньги, и слава, и почетные дипломы европейских академий, ты педагогику бросишь. Но я все время буду рядом. Я это у тебя перениму — уже окончательно. Я буду главой системы. А до этого будем сотрудничать. В институте Бартелева. Или Вигдарова, как тебе угодней.

— Пока что у меня есть школа.

— Школа? — Черный внимательно посмотрел на Ахилла. — А вас не закроют? Какие-то слухи ходят.

— Может, и закроют.

— Видишь. Вот Бартелев и кстати окажется. — Он вытер рот салфеткой. — Пошли, мне пора. Не говори пока ни да, ни нет. Ответа он от тебя не просил. Меня просили передать, тебя — выслушать. Вот и все.

Они сели в машину, доехали до консерватории и распростились. Ахилл пошел в библиотеку. Потом его увидел студент-скрипач и начал страстно говорить, что будет обязательно играть его вторую сонату, — зачем это вам? — стал отговаривать Ахилл, — одни лишь сложности и неприятности, — нет-нет! мы, я и мой напарник, мы решили! мы будем! мы начали репетировать, вы не послушали бы нас? нам было бы так важно! у вас есть время? Он провел с ними два часа с лишним. Ребята оказались неплохими, и маэстро их благословил.

Дома его ждала телеграмма:

Приеду поздно вечером Целую твоя Майя

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЧУВСТВ

Повесть из романа об Ахилле

1

Была у Ахилла дочь. Звали девочку Майя. Когда ее возраст перестал быть возрастом детским, и Майя стала обретать очертания уже не девочки, а девушки-подростка, ее ум проснулся к тому, чтоб задавать своим родителям — поочередно матери и отцу, и никогда, в силу внешних условий, обоим вместе — один и тот же вопрос: «Как вас угораздило меня родить?»

У Ахилла этот вопрос, какую бы глупость он Майе ни отвечал, неизменно вызывал в сознании картину, озвученную темой шубертовской «Неоконченной»: он сидит за пюпитром в оркестре, пред ним сутулая спина Петра Адольфовича Граббе, играют Шуберта, и настроение такое гадкое, что хоть вешайся. Хотя никаких видимых признаков места и времени в этой картине вовсе не было — спина Граббе маячила перед Ахиллом дважды в неделю не год и не два, а «Неоконченную» исполняли они много раз на репетициях и в концертах, — Ахилл точно знал, что это был за вечер, знал, где это он играет и почему ему тошно. Чтобы действительно взять да повеситься, Ахилл тогда не думал, но «самоубийство» явилось ему, и он даже помнил — на первой кульминации, синкопы у дерева? у остальных подобие неких вздохов, мелькнуло что-то вроде — «это как самоубийство», может быть, не самим таким длинным словом, а неким образом самоубийства — само-образом, то есть явилось «я», убитое самим собой, распластанное, плоское и взывающее беззвучно среди всеобщего отчаяния оркестра, уже сорвавшегося с голоса на этом крике, зацепившемся за бесконечные синкопы деревянных духовых. Потом, когда и вторую часть отыграли, занавес закрылся, и все, прежде чем встать и уйти, стали ерзать, ворочаться, трогать воротнички и чесаться кто за ухом, кто в затылке, Соломон Борисович Шустер полуобернулся и изрек, глядя со своей профессорской улыбкой в лицо Ахиллу, — Шустеру это было удобно, смотреть на Ахилла, назад и наискосок, мимо старого Граббе, над правым его плечом:

— Убийственно, — изрек профессор Шустер.

Удивительно, что Леня — Леонид Павлович Пятигорский, дирижер, брат другого Пятигорского, виолончелиста Грегора и брат еще одного виолончелиста, не столь знаменитого и потому с громогласной фамилией Сто-, — Леня услышал это «убийственно» Шустера и, ядовито усмехаясь, сказал:

— Само-убийственно! Подождите, что еще в Бетховене будет.

— В Бетховене? — живо откликнулся Шустер. — Там будет самоубийственно для Махаревского, а мы-то что?

Им предстояло еще играть Третий концерт Бетховена вместе с член-корром Махаревским — океанологом, но учившимся когда-то у Игумнова.

— Мы? — переспросил Пятигорский. — А вот Краснов знает, — кивнул Леня на их флейтиста, который был в коллегии адвокатов. — За