свой мягкий и прохладный палец, в ласке наивной и тихой. Ей было откровенно хорошо — Ахиллу стеснительно-хорошо, и он иногда смотрел поверх ее головки вокруг. Лина танцевала с Эмилем, он что-то ей говорил, она слушала и — неожиданно перехватила взгляд Ахилла. Он хотел тотчас же отвести глаза, но Лина смотрела прямо в его зрачки, и взгляд ее был слишком близок для того, чтобы легко от него уйти. Вдруг все отлетело от Ахилла, танго стало беззвучным, а Ксеня стала невесома и истаяла в его руках, тело освободилось, раскрылось, как старинный, бархатный внутри футляр, и из него неслышно выпорхнула соловьиная душа, перелетела к Лине на плечо, крылом коснулась белизны ее щеки, сказала — ты красива, Лина, и умна, я буду тебя любить. Птичка-душа возвратилась в футляр, Ксеня вернулась в руки. Утомленное солнце нежно с морем простилось.

Потом и остальные ребята протанцевали с девушками, потом пили чай с печеньем, танцевали еще, и Ахилл пригласил тогда Лину — танцовщицу никакую, в движеньях скованную, из-за того, наверное, что танец сам по себе или, может, близость партнера не вызывали в ней того подъема, который всем руководит — движеньем, чувством, разговором, — всем, из чего возникает согласный, красивый танец. Ахилл спросил ее: «Лина — это неполное имя?» Чтобы ответить, ей понадобилось сбиться с ритма, Ахиллу пришлось направить ее, чтоб снова пойти вместе с музыкой: «Я Полина, — сказала она. — Но я не люблю ни Полина, ни Поля». Ахилл, дурачась и не дурачась, ласково сказал, растягивая: «По-о-люшка…» — и тут же, в контрапункт с куплетом «Рио-Риты» громко и артистично запел: «По-о-люш-ко, по-о-ле, полюшко, широ-ко по-о-ле! Е-дут-да-по-полю геро-о-ои, эх, да зорко смотрит Ворошилов!» Начали смеяться, Ахилл же вошел в раж и продолжал свою довольно непростую импровизацию, — помимо ухищрений музыкальных, ему удавались и комические перескоки слов: «Девушки плачут, плачут, а кругом колхозы, девки, скорей утрите слезы, гляньте, злобно смотрит Ворошилов!»

Хохот заглушил и «Рио-Риту», и Ахилла, танец распался, Лина обессиленно держала обе вытянутые руки на плечах Ахилла и так смеялась и смеялась, закидывая и опуская голову, и среди смеха выговаривала с трудом: «Сума… сшедший! сумасшедший!..»

То, что иное прозванье Лины, которая была Полиной — Полей, имело отношение к имени ее подруги Ксени, юный Ахилл не знал. Много позже он установил, что старинные именословы легко заменяют одно на другое, позволяя Полю звать Ксеней и наоборот. Обе они, оказалось, были двумя ипостасями женского идеала — Поликсены, воплощавшей собою свойства обеих подруг Ахилла. В нее-то, в Поликсену, Ахилл и был влюблен. Ее имя и значение этого имени «очень гостеприимная» служили свою службу ревностно и недвусмысленно, однако молодость Ахилла долго еще оставалась причиной того, что он блуждал меж двумя, безнадежно стремясь то выбрать, то отделить — и не просто одну из девушек, а какую-то одну из двух субстанций в своем чувстве к ним обеим. Он, конечно, не понимал, да и не мог тогда по молодости лет понять, что женский идеал, к которому он устремился в эти восемнадцать лет, недостижим: ведь чувственное противолежит духовному, ведь низ природой противопоставлен верху, и Поля — воплощение ума, способностей к математике и шахматам (она была перворазрядницей), чья красота несла в себе эллинские прототипы, была, естественно, во всем иной, чем Ксеня, которая вела себя умно и умно рассуждала только потому, что интуиция в ней развивала и поддерживала до поры до времени качества, угодные окружению, — сперва родителям, потом мальчишкам-одноклассникам, а теперь и этим умничающим юношам-студентам, тогда как Ксенину натуру с отрочества захватили полыхания простых страстей — влечения к телесному общенью женского с мужским, страстей, прорывавшихся в тембрах ее голоса, в каждом жесте, в мимике, в походке и в стати ее превосходного тела, которому, если и тут искать прототипы, то пусть не в излишествах, положим, рубенсовских форм — к ним Ксения придет с фатальной неизбежностью, — а в умеренной роскоши Тициановых златоволосых моделей, у нее и были золотые волосы, которые она то распускала соблазнительно, то повивала скромной тяжелой косой вокруг головы, над деликатным выпуклым лобиком. Все было предусмотрено прекрасной Поликсеной для того, чтобы, растерянный уже в ту самую минуту, когда, держа в объятиях танцующую Ксеню, Ахилл смотрел на Полю, он раз и навсегда запутался в своих внезапных чувствах и тем обрек себя на неизбывные метания средь вечной двойственности чувств разумно мыслящих мужчин к разумно чувствующим девам…

Все это длилось уже больше года. Негласный договор внутри кружка сводил все отношения к тому, что парам невозможно было образоваться. Две девушки, как в том Эмиль однажды под строгим секретом признался Ахиллу, и были с самого начала призваны в сообщество «для прикрытия», чтоб любопытный посторонний взгляд в них видел самую обычную «компашку» — с вечеринками, прогулками, ухаживанием и прочим. И показной этой видимости отношений девиц и ребят не полагалось быть чем-то иным, настоящим, хотя то с одной стороны, то с другой — опасность этого существовала. Мальчики испытывали постоянно соревновательное волнение. Девочки, при том что и они читали горы скучнейших книг и готовили сложные рефераты, были на положении королев — правда, в конституционных рамках, не позволявших властвовать над мужским парламентом. Был с самого начала центр всеобщего мило-желательного напряжения: явная симпатия Эмиля к Лине (являлась ли столь же заметной симпатия обратная — Лины к Эмилю, — оставалось до поры до времени загадкой). С этим все мирились, признавая молчаливо первенство вождя и организатора и в этой опасной и тонкой сфере. Эмиль, однако, держался корректно: не было известно ни одного случая, когда бы он общался с Линой за пределами кружка. И как-то не особенно к ним ревновали — и ребята, и Ксеня, так как все ощущали необъяснимым образом, что тут вряд ли возникнет что-то большее, чем только более высокий, нежели у всех, интерес самого умного к самой умной: поскольку и Лина, и Эмиль принадлежали к породе тех, кто все свои поступки, чувства, мысли поверяют твердой моралью разума, — буде таковая есть. Что же до Ксени, то она могла в любом из мальчиков найти безумного поклонника, когда бы только захотела, и потому потенциальное обилие вариантов вполне компенсировало ей тот прискорбный факт, что вождь и вдохновитель был обычно повернут к Лине, а не к ней. Так выглядело поле тяготений, царивших в кружке, когда Ахилл, появившись в нем, сместил силовые линии и вызвал напряженность, скоро ставшую весьма густой. Прямой и, возможно, первой причиной тому послужила напряженность его собственная,