Пелею. Когда папаша уже был в страхе от того, что не может исполнить высшее повеление, Хирон сумел втолковать Фетиде, что сопротивляться нет смысла, что это желанье богов — сделать ее женою Пелея. Только тогда, закричав: «Отдаюсь против воли своей, но по воле властителей неба и океана!» — она уступила.

И Зевс, и Посейдон не скрывали радости: миновала губительная опасность, их приключение сокрылось навсегда женитьбой Пелея, все обошлось как нельзя лучше. Торжествовала и Гера, каким-то образом прознавшая об очередном развлечении мужа и теперь довольная, что оно закончилось быстро и без последствий. Да и на всем Олимпе царило веселое настроение. Сам Зевс дал понять, что пришел конец давним слухам о том, будто власть на Олимпе может смениться, и всем богам приятно было узнать, что покой и мир в высших правительственных сферах никем не будут нарушены.

Зевс теперь был уверен в себе как никогда, самодовольство его не знало предела. «На пир, на пир, на свадьбу Пелея и Фетиды!» — зычно созывал он обитателей Олимпа. Он никогда не отличался тонкостью соображения, а в ослеплении радостью тем более не понимал, что грандиозность торжеств, которые он устроил, дает повод видеть его причастность к этому странному браку. Однако главное он помнил и хорошо понимал. То, что на этой свадьбе произошло, было подстроено им же, Зевсом. Он постарался лишний раз обезопасить себя — на всякий случай. Война, в которую втянуты были и боги, и смертные, была замыслена здесь, на пиру, все в той же пещере Хирона, где провели свою первую ночь Пелей и Фетида. Тот, кто должен был у них родиться, не мог избежать войны, а уж в военных расчетах Зевс знал толк. Великий стратег не ошибся: стрела Аполлона, много позже поразившая Ахиллеса у троянских стен, была в него выпущена в тот миг, когда Зевс расчетливо обошел приглашеньем на пир Эриду и когда она в затаенной мстительной злобе метнула пирующим яблоко Гесперид.

В своем деянии по отношению к сыну Зевс был достоин своего отца, — правда, действовал он культурней и, так сказать, эстетичней, чем дикий Кронос: тот, опасаясь своих детей, заглатывал их; этот по той же причине отправил сына на Троянскую войну, вот уже тысячелетия воспеваемую в поэмах.

— Мое рожденье не было угодным никому. Мать на меня смотрела испытующе, в безумии своем пытаясь разрешить мучительную тайну: чей сын — богов или смертного — родился у нее? Отводя беспокойный взгляд от младенца, она осматривала пещеру, вспоминала смутно прибрежный грот у залива, дом отца своего Нерея, и ей казалось, что место ее среди вод, а не здесь, на суше, — но где должен жить ее сын, понять она не могла. Вновь она всматривалась в младенца, напрягала свой слабый разум — и вдруг, выхватив его из колыбельки, бросала в воду и смотрела, выживет ли он в воде. Я брыкался и кричал, и она, что-то соображая, подсовывала мне под тельце руку и тащила меня к огню, натирала густым, сильно пахнущим зельем и, держа за ногу, вниз головой помещала ребенка в дымное пламя, — если младенец ее не выносит родную стихию матери — воду, значит, его стихия — огонь, перенесший огонь бессмертен, знала она, а не перенесший…

Пелей, появившись у входа в пещеру, на мгновенье в ужасе замер и, бросившись к Фетиде, выхватил из огня младенца. «Отдай! — в исступленье кричала Фетида. — Он не твой! Ты умрешь, ты, ты! Он бессмертен, он бог! — И взывала: — Огонь и вода! Небо, небо! Отберите его, он не должен быть среди смертных!»

Пришел, услыхав ее крики, Хирон и, крепко прижав Нереиду к груди, заставил ее умолкнуть. Она пыталась вырваться, но вдруг ослабела, Хирон ее отпустил, и она соскользнула вдоль его ног на землю. Все — Пелей со мною на руках, Хирон, опустивший голову, лежавшая ничком перед ним Фетида — молчали долго, пока она не шевельнулась и с трудом не заставила себя сесть.

— Мой разум ко мне вернулся, — сказала Фетида. — Пусть боги дадут мне вынести мой позор. — Она медленно поднялась. — Я слишком долго пробыла здесь. Отец и сестры ждут меня. Я возвращаюсь к ним.

Пелей сделал слабое движение, чуть отстраняя от себя ребенка, словно бы вопрошая этим недоуменным жестом, как же мне с ним быть?

— Я позабочусь о нем, Пелей, — сказал Хирон.

— Я буду приходить к нему, — сказала Фетида.

И вышла.

Так закончилась история рождения Ахиллеса. Началось его детство.

Глава четвертая

1

С утра несильный снегопад, безоблачное солнце днем и легкий, без ветра, мороз, — несколько дней подряд природа преподносила Ахиллу эти подарки, будто в награду за то, как хорошо он пользовался другим ее даром — вдохновением, которое, как погода, природе же подлежит. Очнувшись от работы где-то к двум, Ахилл напяливал скорей ботинки, вдевался в куртку и, выскочив наружу с лыжами, вставал на них. Его несло за речку и за поле, за деревню, в лес, он делал там один и тот же круг, повторяя свою же вчерашнюю, припорошенную слабым утренним снегом лыжню, и снова на поле, другим его краем, — назад, возвращаясь в Красный. Ему хватало этого быстрого бега на час, чтоб вдоволь вдышаться, размяться, оголодать и чуть приустать, — как раз для того, чтоб усталость от лыж поглотила усталость от долгого, стремившегося сквозь него напора музыки.

Этот бег его веселил, а теперь вот развеселил до громкого смеха — он стоял среди чиста поля и хохотал, потому что нечто ужасно смешное случилось уже на обратной дороге. Он вдруг ощутил, что лыжи его идут по снегу странными рывками, — то с трудом, то легче, но всякий раз так, будто они волочили гири. Неужто я настолько сдох, подумалось ему, потом подумалось, что неужто на лыжи налипло, — но нет, было сухо, он оглянулся на ходу и чуть не повалился в снег от неожиданности: на лыжах, за его ногами, позади, стояла собачонка. Она подвизгнула — мол, не гони меня, — когда ж он, глядя на нее, остановившись, начал хохотать, она взялась поскуливать, пластаться и мести хвостом. Что за животное! — собака не могла идти по снегу, наверное, шла, проваливаясь по живот, и выбилась из сил, и вот воспользовалась транспортом — увидела бегущего на лыжах человека, пристроилась, легла на лыжи, сваливалась с них — Ахиллу было видно по взрыхленным позади местам, где это с ней случалось, и — ехала! Ни разу не залаяла, каналья,