Дмитрий Борисович снова вздохнул.

— Это случилось так давно, что кажется нереальным. Мне казалось, что я давно уже похоронил эту историю в закоулках памяти, словно ее и не было.

На дворе стоял 1955-й, счастливый, полный событий и впечатлений год. Я был молод, здоров, полон планов. Учился в аспирантуре, подавал надежды, ходил на студенческие вечеринки, в театры, на выставки, много читал. Жизнь была насыщенной и полной впечатлений. Родители зарабатывали достаточно, чтобы я не думал о деньгах, и я был беззаботен и весел.

А рядом со мной жила подруга детства. Еще недавно такая же беззаботная и счастливая, дочь любящих, заботливых родителей. Девочка из интеллигентной семьи, которая в одночасье оказалась практически сиротой. Одна против целого мира.

Я веселился, выкрикивал лозунги на комсомольских собраниях, мечтал строить коммунизм, в котором каждый будет счастлив и жить будут гармоничные личности. А о том, что рядом со мной живет глубоко несчастный человек, часто забывал. Даже когда мы встречались с Верой, я все время говорил о себе. На каком был спектакле, сходи обязательно. Сегодня был замечательный диспут, в следующий раз непременно приходи. У меня выходит гениальная диссертация, профессор Авдошин в восторге. И все в том же роде.

А ведь Вера после тяжелой смены на заводе спешила в институт, а потом возвращалась в общежитие, где жила в комнате еще с пятью девушками. Все на виду, ничего не скроешь, ни одной секунды наедине с собой. Надо заниматься — кто-то поет, болтает, стирает, гладит. Ужасные условия, клопы, нет горячей воды, одна кухня на целый этаж. Хочется есть, а отложенное с зарплаты уже закончилось, а еще надо купить новые ботинки, потому что старые никто не берется ремонтировать. А у Лиды новое платье, шелковое, мать прислала ткань. А у Зины туфли. Девчонки на танцы идут, а Вера садится за учебники. Вокруг грубые чужие люди, с которыми не о чем разговаривать, они не понимают тебя и презирают, потому что ты другая. А еще ты дочь врага народа, и в любой момент тебя могут выгнать из института, тогда уже никаких надежд на будущее, сплошной мрак. И никого из близких рядом. И вечная тревога за родителей: выживут, вернутся?

Все это свалилось на нее в одно мгновение. Жизнь рухнула, отнято было разом все: уютная отдельная квартира, заботливые родители, достаток, уверенность в завтрашнем дне, чувство защищенности. Абсолютно все.

И пока я наслаждался жизнью и молодостью, мечтал о светлом завтра, о большой научной карьере, говорил красивые слова, спорил до хрипоты о высоких материях, она, бедная, выживала. А я, эгоист, ни разу не спросил, сыта ли она, не нужна ли помощь. Да хоть бы женился на ней, чтобы у Веры была крыша над головой и хоть какая-то защита, пусть даже такая неказистая, как я. Вера никогда не жаловалась, ни о чем не просила, несла все в себе. Слишком гордая была, независимая, но и ранимая. Уж я-то знаю. И, видно, надломилась в какой-то момент.

История с сокровищами захватила Веру не меньше меня. Только для меня они имели скорее абстрактную ценность, во всяком случае, пока я не перебрался в Италию. А Вера хотела получить именно деньги. Вылезти из нищеты, обрести независимость и даже попытаться вернуть родителей, дав взятку.

Все эти мечты она держала в себе, ни с кем не делилась, а это очень опасно для психики. И в какой-то момент психика дала сбой.

Мы стали часто встречаться, и она с поразительным вниманием выслушивала мои рассказы о поисках. А я, молодой идиот, воображал, что Вера восхищается моим умом, находчивостью, тонким научным чутьем. А она лишь ждала, когда же я расшифрую, где спрятаны сокровища. Как она собиралась поступить дальше, я не знаю, — закрыл глаза ладонями Дмитрий Борисович. — Побоялся спросить.

После паузы он продолжил:

— В тот день она встречала меня возле архива. Я вышел взволнованный и стал нести какую-то околесицу о том, что мое открытие хотят украсть. Только что Галина Петровна поделилась со мной планом обнародовать авторство письма. В голове у меня была полная каша. Мне хотелось первому сообщить о столь важном открытии, но как это сделать? Если теперь, когда Галина Петровна призналась, я вдруг возьму и выступлю с сообщением первым, объявлю об установленном мною авторстве, она тут же обвинит меня в плагиате. Кому поверят? Мне, сопливому аспиранту, или ей, опытному научному сотруднику?

Что делать? Оставить все как есть, отказаться от собственного открытия и гоняться за призрачными сокровищами? Или рискнуть и выступить перед научным сообществом?

Автограф Айвазовского — это, конечно, не открытие ядерной реакции, но все же для узкого мира специалистов событие весьма существенное. Заслуга перед искусством в своем роде.

Я метался в поисках выхода. Нес какую-то бессвязную чепуху. О том, что украдут мое открытие, что все пропало, столько месяцев кропотливой работы насмарку. Вера поняла мои слова по-своему. Она решила, что Галина Петровна хочет отнять сокровище Айвазовского, обнародовать нашу тайну, сообщить соответствующим органам, после чего оно навсегда будет для нас потеряно.

Вера была решительным человеком с повредившейся психикой. Она поставила перед собой задачу и нашла выход, гарантировавший результат. Об этической стороне вопроса она не задумывалась. А возможно, просто не понимала, что делала.

У Веры со времени работы в ремонтной бригаде остался ключ от черного хода. Как он к ней попал, она не объяснила, просто была связка ключей, и все. Может, она их украла, может, они попали к ней случайно, не знаю. Но в тот день после смены она приехала в архив, проникла внутрь через дворовый подъезд, сняла пальто, надела синий рабочий халат, повязала голову платком и, никем не замеченная, добралась до хранилища. Она видела, как я уходил из зала, вошла, прихватила с рабочего стола Галины Петровны бюст Пушкина, зашла в хранилище, столкнула несчастную со стремянки и добила бюстом. Потом спокойно вышла, а орудие убийства выкинула в Неву. Когда я подошел к Медному всаднику, Веры не было. Она появилась минуты через три, сказала, что замерзла и решила пройтись вокруг парка, чтобы ноги согрелись.

Потом мы пошли гулять. Ничего странного я не заметил. Впрочем, тут удивляться не приходится, я вообще ничего вокруг себя не замечал. И никого. Хотя и любил Веру всем сердцем, но, видно, это была очень эгоистическая любовь. Не настоящая.

Все слушали Дмитрия Борисовича затаив дыхание, боясь только, как бы ему снова не стало плохо и их не выгнали из палаты.

— Галина Петровна умерла, а я продолжил свои изыскания. Конечно, меня в числе прочих подозревали в убийстве. Но это меня не сильно пугало, ведь я никого не убивал и свято верил в добросовестность и высокий профессионализм советской милиции. Потом была поездка в Феодосию, потом бегство в Италию, потом возвращение в Ленинград.

Об итальянских странствиях Кирилина Маша с Никитой уже успели рассказать Алексею Петровичу и Федору, поэтому Дмитрия Борисовича никто не прерывал.

— Вера меня не дождалась, и я не виню ее. В 1956-м ей доставили коротенькую записку, в которой я сообщил о планах перебраться в Европу, а потом пропал на долгие годы. Она вышла замуж, очень удачно, у нее родились дети. Родители выжили в лагерях и вернулись. Все у Веры наладилось, обрело смысл и гармонию. Я был рад за нее, от души рад. Но теперь я сам словно оказался за бортом жизни.