— И ладно! — не препятствовал тот, — тогда вам к брату Александру. Он наш доктор и скажет, что для вас будет посильно. И если вы все же трудником к нам, то платы не нужно — посильно пожертвуйте в храме и будет… а вот здесь будете жить, в этой келье. Это гостевая, для насельников. Нравится? И ладно! — довел он Вадима к месту и, дав координаты доктора, оставил его одного.

Келья оказалась угловой комнатой в общем длинном доме. Тройная икона в углу, узкая жесткая кровать, тумбочка, что-то вроде шкафа-купе, завешенного шторкой вместо дверок, окно без тюля и штор… Вадим прикинул, что сторона западная — ранним утром солнце мешать не будет.

— Летние душевые и остальные удобства у нас на улице, но там чисто — не пугайтесь, — вспомнились слова экскурсовода и, разложив вещи, он направился для начала в душ.

Дни потекли потихоньку — один за одним. Это было удивительное по красоте и настроению место и странное человеческое общество — братство отшельников, что очень даже устраивало Вадима. Пускай он не был им братом по духу, но по образу жизни — несомненно. Его не тянуло к женщинам — улеглось как-то и уже не мучило. Он отдыхал от деловых разговоров и пустой болтовни — здесь тоже все по большей части молчали, а если и говорили, то только по делу. Перед глазами не мельтешило красочное многообразие уличной толпы — в монастыре постоянно проживали всего тридцать два человека, всегда одетые в рабочую одежду или черные рясы.

Скоро он знал всех живущих здесь в лицо, а многих и по имени — брат Иван, брат Федор… Монастырь был новым, место это не было знаменито в прошлом, и любопытствующие паломники не надоедали своим присутствием. Посетители появлялись здесь вообще нечасто — мужчины и женщины, иногда с детьми. Выживала братия их пожертвованиями, собственным трудом и тем, что скромно выделяла епархия. Вадим все же вбросил ту тридцатку в ящик для пожертвований, хотя трудники обычно жили и столовались бесплатно. Но работник с него пока что был так себе…

Его посильный труд использовался в разных местах — на кухне, где он помогал, как подсобный рабочий, на хоздворе. Как-то собирал травы и огурцы, чтобы приготовить их малосольными, срезал и развешивал пучками в тени мелиссу, тимьян и перечную мяту. Когда совсем ушла слабость, не спеша сгребал сено в валки, взялся кормить кур и даже собирал в лесу грибы. В церковь на службы не ходил, не видел в этом смысла. Работал, молчал, думал…

Однажды возле теплицы, которую ему поручили полить, остановился отец-наместник, поздоровался и поинтересовался, почему он ни разу не видел Вадима на службе, на что тот честно ответил:

— В бога я не верю. Зачем тогда лицемерить, кому это нужно?

— Интересно, — задумался тот, накручивая на палец длинную жидкую бороду: — Если вы атеист… тогда почему спасаетесь здесь?

— Я не воинствующий… спасаюсь? Ну да, наверное, так и есть — спасаюсь, но не в том смысле. Со здоровьем проблема и… раздрай внутренний, не в мире с миром, короче, — невесело скаламбурил Вадим.

— Ну, лечитесь тогда, — развернулся и пошел себе дальше монах.

— И агитировать за веру не будете? Сейчас ведь самое время, психологически верно — когда человеку плохо, — удивился Вадим.

— Вера идет впереди размышлений. Она или есть или нет ее, что тут агитировать? — в свою очередь удивился монах, — лучше хоть здесь стало?

— В плане физическом? Да, наверное… спасибо, — кивнул Вадим, ставя на траву полную лейку.

— А в Господа и раньше не верили или разуверились? — любопытствовал мужчина.

— Меня страшно наказали, — чуть замялся, но все же поддержал разговор Вадим, — я никого не убивал, не воровал и если такое наказание от Бога просто за ошибку, слабость, то… справедливости в его действиях я не вижу.

— Расскажете? Хотелось бы разобраться… хотя бы попробовать. А выговориться порой не мешает, знаете такое?

— Практиковал, — улыбнулся Вадим, — с отцом Михаилом. Это он мне посоветовал приехать сюда.

Вначале они стояли, а потом присели на две дровяные колоды, которые кто-то из сильно устававших от трудов в теплицах поставил возле них. Вадим рассказывал не спеша, спокойно. Только когда зашла речь о сыне, голос дрогнул, и он взял небольшую паузу, чтобы совладать с ним. В это молчание сразу же вклинился наместник, очевидно уже сделавший свои выводы:

— Ведомые похотью и гордыней, вы сами духовно оставили семью, которая нуждалась в вас, подтолкнули к одному из самых страшных грехов другого человека… И как вас за это наказали? Болезнью? Так она скорее в назидание, потому что не смертельная. Вы благополучны, все ваши близкие здоровы и живы… вы сейчас здесь — в чистоте и благости.

— Подтолкнул? — спокойно удивился Вадим. Раньше возмутился бы, а здесь этого не получалось — обстановка способствовала только ровным, сдержанным эмоциям.

— А разве она не из-за вас это сделала? Или сама настолько порочна? Но убеждать не буду — пока сами не поймете, где оступились и в чем именно согрешили, так и будете маяться, потому что не простите себя. Душа знает в чем виновата, а разум ваш ее глушит.

— Ксюша так не наказана за свой грех, — возразил Вадим и стушевался — стыдно стало: — Я не о том, что хочу этого…

— Откуда вам знать это — что она пережила и вынесла? Или не так она и виновна, а может и настолько сильно раскаялась… вот Господь и дал здорового ребенка. Вы приходите на службу, — весело ухмыльнулся вдруг монах, — там вибрации, знаете какие? Говорят, что вибрации, которые от молитв — они лечат, вот и полечитесь. Тело у вас пришло в норму, а в душе мира нет. Так вы ее — вибрациями, — хмыкнул он, вставая.

— Это научные наблюдения, насколько я помню, — вспомнил что-то такое Вадим.

— Так я же и говорю — у нас все по науке, не нужно бояться религии.

С тех пор Вадим раз в день заходил на службу, в основном на вечерню. Стоял где-то часок… в молитвы правда не вникал, мало понимая в них, но к вибрациям прислушался. Спать стал спокойнее — точно. А еще дышал ароматным лесным воздухом, слушал гудение пчел на маленькой монастырской пасеке, привык ходить босиком и особенно нравилось делать это ранним утром, по росе, как ему посоветовали. Пил парное молоко с только выкачанным медом, удил рыбу для общего стола — небольших карасиков, но много. Чистил их сам, потрошил. Они зажаривались и хрустели, как чипсы.

Несколько раз он ходил на горку звонить Янке — там хорошо брала связь, лучше, чем в глубокой лесной долинке, где обосновался монастырь. Первый раз повинился перед ней, получил прощение и долго потом улыбался по пути к своей келье. Пап он, в конце концов, или не пап? В следующие разы они тоже много говорили и удивительно — темы находились… Он скучал по дочке — неожиданно очень сильно. Сколько времени сиднем сидел, думал обо всем, чем угодно — другом, даже нечасто вспоминал о ней, а тут вдруг так потянуло, запекло, защемило… позднее зажигание, осознание? Да без разницы! Этот год он прожил вообще, будто во сне, а скорее — ночном кошмаре.

Здесь хорошо думалось. Потому что никто не мешал или потому что тишина вокруг, а если звуки, то естественные, природные? Человеческая речь — негромкая, спокойная, доброжелательная. Мирно, спокойно, благостно… Вначале мысли беспокойно метались, его носило, швыряло между эмоций — из крайности в крайность. Потом, настроившись на здешний ритм жизни, погрузившись в него, он успокоился и внутренне — окружающая обстановка затягивала. Он и мыслить стал более продуктивно — смирившись, что ли? Или исключив страсти и дав свободу от них разуму.