был великолепен. «Едва закончилась заупокойная служба, народ хлынул ко гробу. Одни прикладывали к усопшему четки, другие норовили отрезать клочок савана, дабы он хранился в доме как священная реликвия. Столь велика была толчея, что гроб треснул. Мертвое тело каждый тянул в свою сторону, не желая уходить с пустыми руками. Святой отец остался бы нагим, если бы несколько именитых горожан не защитили его от непотребного поклонения черни, коя, искромсав саван, чего доброго, взялась бы разбирать на сувениры и самое тело».

Клочки Транквилева савана, пепел человека, которого Транквиль замучил и сжег заживо… В каждом явлении – двойной смысл. Колдун умер как мученик; его палач был святым – но таким святым, в котором обитал Вельзевул. Одно ясно: фетиш есть фетиш. Одолжите-ка ваш ножик, любезный, а сами беритесь за ножницы. Помилуйте! Только после вас!

Глава девятая

Грандье сгорел – но никуда не делись Еазас и Уголь Разврата, да и Забулон ни капельки не присмирел. Как такое возможно, у большинства в голове не укладывалось. На самом деле, все было логично: если остается причина, будут и следствия. Истерию урсулинок свели к бесноватости каноник Миньон и другие экзорцисты; они же теперь эту бесноватость поддерживали. Дважды в день, кроме воскресений, одержимые монахини выполняли набор привычных трюков. Со смертью великого колдуна их состояние не улучшилось, а даже ухудшилось – впрочем, этого следовало ожидать.

К концу сентября Лобардемон сообщил Ришелье, что обратился к иезуитам. Иезуиты славились ученостью и проницательностью. Признание урсулинок одержимыми, если оно прозвучит из иезуитских уст, «будет принято публикой за истину, и никто уже более не посмеет отрицать одержимость».

Многие иезуиты, в том числе генерал ордена Муцио Вителески, до сих пор вежливо отказывались иметь что-либо общее с луденской одержимостью. Однако теперь их загнали в угол. За приглашением Лобардемона незамедлительно последовал королевский указ. А за королем, разумеется, стоял Ришелье.

И вот 15 декабря 1634 года четверо отцов-иезуитов прибыли в Луден. Среди них был Жан-Жозеф Сюрен. Отец Боир, архиепископ Аквитанский, предписал Сюрену проводить сеансы экзорцизма; правда, потом внял совету ордена и отменил назначение. Было поздно: Жан-Жозеф успел выехать из Марена. Назначение осталось за ним.

Сюрену исполнилось тридцать четыре года; nel mezzo del cammin[84] его характер окончательно сформировался, образ мыслей определился навсегда. Братья-иезуиты были весьма высокого мнения о способностях и усердии отца Сюрена, восхищались его праведностью и уважали рвение, с коим он стремился к христианскому совершенству. Впрочем, к восхищению примешивались нехорошие предчувствия. Отец Сюрен являл все признаки человека, чья добродетель сродни героизму, однако нечто в нем настораживало братию, а вышестоящих отцов заставляло покачивать головами. Дело в том, что отец Сюрен был склонен к крайностям как в поступках, так и в словах; повторял, в частности, вот какую фразу: «если человек в служении Господу не ставит себе непомерных задач – он к Господу даже не приблизится». Конечно, так и есть; но лишь при условии, что непомерные задачи имеют правильный вектор. Однако у отца Сюрена задачи и идеи, пусть и достаточно ортодоксальные, как-то все норовили свернуть с дороги благоразумия. Например, сей молодой иезуит утверждал: мы-де должны быть готовы к смерти за ближних своих, однако «в то же время нам следует сторониться ближнего, как врага». Руководствуясь таким девизом, едва ли улучшишь жизнь в тесном иезуитском сообществе, когда братья замкнуты в стенах коллежей и обители. Мало того, что идеи сделали Сюрена асоциальным типом – они еще и довели его стремление к совершенству до последней степени. «Следует, – говорил Сюрен, – скорбеть о всяком проявлении суетности, ибо оно есть святотатство; следует карать без пощады любое невежество, любую оплошность». К сему антигуманному ригоризму во имя совершенства прибавим Сюренов неподобающий и даже опасный, по мнению его предшественников и современников, интерес к «проявлениям особой благодати»; некоторые считают эти проявления наградой Святого Духа; впрочем, для спасения или канонизации они не являются обязательными. «С раннего детства, – позднее вспоминал друг Сюрена, отец Ангино, – его тянуло к подобным вещам; он придавал им слишком большое значение. Ничего не оставалось, как только дать ему в этом свободу и позволить идти дорогою, многими избегаемой».

В порту Марена Жан-Жозеф провел почти четыре года, последовавших за закрытием места его «второго послушничества» в Руане. Сюрен служил духовным отцом двух замечательных в своем роде женщин – мадам дю Верже, супруги богатого и набожного купца, и Мадлен Буане, дочери протестанта-лудильщика, принявшей католичество. Обе (особенно – супруга купца) были отмечены «особой благодатью». Сюрен настолько интересовался видениями и экстазами, что переписывал целые страницы из дневника мадам дю Верже и снабжал их собственными наблюдениями. Написанное он затем зачитывал в кругу друзей. Разумеется, ничего предосудительного Сюрен не делал; но зачем столько внимания уделять предмету столь неоднозначному, зачем нырять в него с головой, позабыв о подводных камнях? Душе, чтобы попасть в Рай, требуется исключительно обычная благодать; так стоит ли углубляться в лабиринты благодати особой? Тем более никогда не знаешь наверняка, от Бога она исходит, вызывается игрой воображения, является умышленным мошенничеством или же кознями бесов. Если отцу Сюрену так необходимо христианское совершенство, пусть движется к нему по проторенной дороге, заодно с лучшими представителями Общества Иисуса. Дорога эта подразумевает послушание, умеренное рвение, молитву вслух и благочестивое созерцание.

Усугублялась ситуация, по мнению критиков, слабым здоровьем отца Сюрена. Он страдал неврозом, или, как тогда говорили, меланхолией. Минимум два года перед приездом в Луден отца Сюрена регулярно выводили из строя различные психосоматические недомогания. Малейшее физическое усилие причиняло сильную боль в мышцах. Если отец Сюрен брался за книгу, сильная мигрень почти тотчас вынуждала его бросать чтение. Разум его был помрачен и смущен, он жил в эпицентре «чудовищных агоний и корч, не ведая, что с ним станется». Вдруг поведение отца Сюрена, вдруг все его учение являлось лишь продуктом больного ума в недужном теле?

Сюрен пишет, что многие из иезуитской братии до конца не верили в одержимость урсулинок. Однако сам он и до приезда в Луден никаких сомнений не имел. Зато имел убеждение: проявлениям чудесного в мире несть числа. Убеждение, в свою очередь, явилось причиной вопиющей некритичности Сюрена, когда речь шла о «чудесах». Стоило человеку сказать, будто он общался со святыми, ангелами или бесами – Сюрен безоговорочно верил каждому слову. Умением, которое тогда называлось «распознавание духов», Сюрен не владел совершенно. Да что там духи! Сюрену недоставало элементарного здравого смысла. Впрочем, в этом аспекте он не уникален. Обычная картина, когда одаренный