К нему бросилась дежурившая неподалеку санитарка, но, судя по всему, помочь ему было уже нельзя. Жильцы пансионата наблюдали за происходящим с таким видом, будто для них имеет значение только неординарность события и им нет дела до того, что один из них задыхается. Джордж-Харрисон оттолкнул санитарку и наклонился над бьющимся в конвульсиях беднягой, засунул ему в рот два пальца, вытащил язык. Старик задышал, его щеки из багровых стали розовыми, но глаз он не открывал и не отвечал Джорджу-Харрисону.

– Месье Готье, – говорил тот по-французски, – вы меня слышите? Если слышите, сожмите мою руку.

Месье Готье сжал пальцы.

– Я вызову «скорую», – сказала санитарка.

– Нет времени, – ответил Джордж-Харрисон. – Она приедет только через полчаса, потом еще полчаса, пока доставит его в больницу. Лучше я сам его туда отвезу. Возьмите одеяла, я уложу его в свой пикап.

Молодая женщина, разносившая пирожные в тот момент, когда у Готье начался приступ, предложила свою помощь. У нее «универсал», там больной не замерзнет. Подбежали еще двое из персонала. Готье уложили в «универсал». Джордж-Харрисон вызвался ехать с ним. Я тоже охотно поехала бы с Готье, я чувствовала себя ответственной за него, потому что ему стало нехорошо у меня на глазах, но в «универсале» уже не было места, и Джордж-Харрисон попросил меня его подождать.

Я дрожала под навесом от холода, обхватив себя за плечи, и смотрела, как сигнальные огни «универсала» исчезают за воротами пансионата.

* * *

Когда я вернулась в читальный зал, жизнь там снова шла своим чередом: все вернулись к своим делам, как будто ничего не произошло. Или у них такая короткая память?

Старушка за соседним с Мэй столиком опять раскладывала пасьянс, остальные уставились в экран телевизора или бессмысленно смотрели перед собой. Мэй встретила меня странным взглядом, поманила пальцем и указала на стул напротив:

– Знаешь, для меня важно с тобой познакомиться. Ты похожа на нее, даже очень. Прямо как призрак из прошлого! Она ведь умерла?

– Да, умерла.

– Зря, я должна была уйти раньше ее. Но уйти красиво – это вполне в ее духе.

– Не думаю, что она сделала это сознательно, – возразила я, встав на защиту матери. – И ее уход был не таким уж прекрасным.

– Да, ты права, не в этот раз. Не то что тогда, когда она испортила нам обеим жизнь. Вместе мы могли бы выпутаться, но она ничего не хотела слышать, все из-за этого… – Она выразительно похлопала себя по животу. – Надеюсь, ты не собираешься его у меня похитить? Учти, я не позволю.

– Похитить его у вас?

– Не разыгрывай передо мной идиотку, я говорю о сыне, он у меня один.

– Из чего вы могли бы выпутаться?

– Из передряги, в которую угодили по милости твоей мамочки. Ты же ради этого сюда явилась: хочешь узнать, куда она его дела.

– Я даже не догадываюсь, о чем вы говорите.

– Врунья! Но ты так на нее похожа, что я тебя прощаю, потому что продолжаю ее любить даже мертвую. Я скажу тебе кое-что, только, чур, пусть все это останется между нами. Ему ни слова, я запрещаю!

Я не знала, сколько продлится это просветление. Джордж-Харрисон предупреждал, что это бывает редко и продолжается недолго. Он надеялся, что повезет ему, но вышло так, что судьба улыбнулась нам в его отсутствие. И я дала обещание, которое не собиралась выполнять. Мэй взяла обе мои руки, глубоко вздохнула, расплылась в улыбке.

У меня на глазах ее лицо засияло, словно она помолодела. Казалось, ожила та фотография из кафе «Сейлорс».

– Я пошла на страшный риск, чтобы добыть приглашения, – начала она. – Но это ерунда по сравнению с тем, что произошло на самом балу. В тот вечер все решилось. Бал – фермата в сюите лжи, затянувшейся на тридцать шесть лет… Но не дольше.

Октябрь 2016 г., Восточные кантоны, Канада

У Мэй была странная манера рассказывать: казалось, она слушает подсказки внутреннего голоса. Благодаря ей я перенеслась в Балтимор в конце октября 1980 года. Был вечер…

– Водитель притормозил под козырьком, и мы вышли из машины. Стук дверцы – и дефиле машин продолжилось. У двери толпились те, кому выпала честь быть приглашенными на бал-маскарад. Две одинаково одетые женщины брали пригласительные билеты и находили имена в списке. На мне была перехваченная ремешком на талии длинная юбка, блузка с манишкой, приталенное пальто, высокая шляпа. Салли-Энн нарядилась в костюм домино: широкое платье, на голове черный капюшон. Мы выбрали такие наряды, чтобы не привлекать особого внимания и спрятать под подолами то, что намеревались похитить.

Твоя мать подала контролерше наши пригласительные. Я страшно рисковала, чтобы их получить, только уже не помню, когда это было, с некоторых пор у меня трудности с датами…

Мы вошли в холл – огромный, освещенный гигантскими канделябрами. Перед нами высилась широкая лестница, перегороженная красной лентой. Задрав голову, можно было полюбоваться стеклянным потолком и галереей с кованой балюстрадой вдоль всего второго этажа. Вместе с остальными гостями мы перешли в парадную гостиную первого этажа. Под окнами ломились яствами буфетные столы. Все было устроено великолепно. Оркестр из шести музыкантов играл менуэты, рондо и серенады, расположившись на эстраде, установленной рядом с камином из тесаного камня. Такого пышного зрелища мне видеть еще не доводилось, и я обомлела. Арлекин лобызал руку графине, солдат Конфедерации чокался с индийским магом, его враг-северянин беседовал с Клеопатрой. Джордж Вашингтон, уже изрядно захмелевший, не собирался останавливаться на достигнутом. Гугенот лил и лил в бокал шампанское, уже хлынувшее через край. Принц из «Тысячи и одной ночи» ласкал груди Изабеллы, чей Леандр куда-то запропастился. Факир налегал на фуа-гра, потешный колдун с крючковатым носом впивался зубами в бутерброд с черной икрой. Коломбина и Полишинель образовали премилую пару, Цезарь почесывал лоб, натертый лавровым венком. Авраам Линкольн обнимал гейшу. Маски позволяли делать то, что запрещено в обычной жизни.

На эстраду поднялась молодая красавица певица. Гости замерли, завороженные ее сильным голосом. Салли-Энн, воспользовавшись этим, толкнула потайную дверь между книжными шкафами. За ней обнаружилась винтовая лестница. Мы взбежали на второй этаж, и Салли-Энн потащила меня по галерее. Под нами бурлило море гостей, мы прижимались к стенам, чтобы нас не заметили. Миновали комнату, куда меня привели, когда я изображала посетительницу мисс Некончу. Как тебе прозвище? Но это другая история, расскажу, если ты снова меня навестишь. Салли-Энн вошла в отцовский кабинет. Меня она попросила посторожить дверь. Как сейчас слышу ее голос: «Не подходи к балюстраде, а то кто-нибудь задерет голову, чтобы полюбоваться люстрой, и заглянет тебе под юбку. Если кто-то поднимется наверх, шмыгни сюда. Не волнуйся, я все продумала и быстро управлюсь». Но мне все равно было тревожно, хотелось ее остановить. Я стала ее умолять, сказала, что еще не поздно отказаться от нашей затеи, что мы обойдемся без этих денег, что есть другие способы преодолеть наши трудности… Но она решила идти до конца: все из-за своей проклятой газеты, которую любила больше, чем меня. А главное, ей непременно нужно было взять реванш. Запомни мой совет: не давай злости руководить твоими действиями, иначе рано или поздно тебе придется за это заплатить. Я повела себя как дурочка, ввязалась в гиблое дело: осталась караулить перед едва прикрытой дверью.