Мэй повернулась ко мне с хитрым видом:

– Благодарю тебя за твою любезность. Не хочется тебя расстраивать, моя милая, но пока еще я не в могиле. Думаешь, он станет счастливее, если узнает, что его отец умер из-за меня? Видишь ли, не всякую истину следует раскрывать, так что, если у тебя есть другой вопрос, спрашивай скорее, он тебя ждет, а я не хочу, чтобы ты заставляла моего сына ждать.

– Где письма моей матери? Вы их сохранили?

Она похлопала меня по руке: так приводят в чувство не в меру дерзкого ребенка.

– Письма писала одна я, твоя мамочка не желала мне отвечать. То есть один раз ответила: назначила мне встречу. Поддерживать переписку она не желала, предпочла перевернуть страницу. Но один раз все же уступила моей просьбе. Тебе было четырнадцать лет, родители повезли вас в Испанию…

Я отлично помнила те каникулы. Родители возили нас за границу всего три раза: в Стокгольм – там Мэгги не переставала ныть, что мерзнет, в Париж, где Мишель разорил их, требуя пирожных, и в Мадрид, где я, восхищенная красотой города, дала себе слово, что объеду весь мир, когда вырасту.

Мэй допила чай и продолжала:

– За полгода до того я написала ей, что заболела. У меня вырезали опухоль из груди, все могло кончиться куда хуже. Я подумала, что если со мной произойдет несчастье, то о моем сыне некому будет позаботиться. Никак иначе ее было не переубедить, вот я и понадеялась, что, увидев его… Если честно, это был, наверное, предлог, чтобы еще разок увидеть ее, а заодно и ее семью. Она согласилась, но поставила условие: говорить мы с ней не станем. В воскресенье вы пошли гулять в парк Ретиро. Твоя мать, отец, брат, сестра и ты сидели справа на ступеньках Хрустального дворца, перед большим фонтаном – чудо, а не семья! Мы с Джорджем-Харрисоном сели слева. Мне было больно, а не радостно, но я не жалела, что ради этих мгновений, украденных у прошлого, отправилась в такую даль. К тому же это путешествие – одно из самых чудесных детских воспоминаний моего сына. Мы с твоей мамой обменялись заговорщическими улыбками, полными смысла. Вы быстро ушли. Она оставила на ступеньке тетрадку – свой дневник, который начала вести еще в английском пансионе. В том дневнике было все: годы в Балтиморе, наше знакомство – мы тогда только поступили работать в газету, – обустройство в лофте, друзья, особенно Кит. Читая ее дневник, я опять проживала безумные дни, предшествовавшие созданию «Индепендент», наши бурные ночные посиделки в «Сейлорс», наши надежды и разочарования. Она описала даже тот бал и последующие события. Но в день своего отъезда она перестала делать записи в дневнике и больше не описывала свою жизнь.

– Почему она вернулась в Лондон, почему подвела такую жирную черту под своей прежней жизнью?

– У меня больше нет времени и желания об этом говорить. Все эти воспоминания принадлежат давно завершившейся эпохе. Какой от них прок? И ты оставь прошлое в покое, нечего без пользы терзаться. У тебя были чудесные родители, храни память о своей матери; Салли-Энн – другая женщина, ее ты не знала.

– Где ее дневник?

Но мой вопрос запоздал. У Мэй снова был отсутствующий, почти безумный вид. Она саркастически отдала честь глазевшей на нас соседке и со смехом повернулась ко мне:

– Дай-ка я расскажу тебе, почему мой сын стал столяром. Я увлеклась антикваром. Он ответил мне взаимностью. Я была одинока, он состоял в неудачном браке, жена наставляла ему рога. Два человека со сломанными судьбами могут дать друг другу то, чего им не хватает, и жить обоим станет легче. В детстве Джордж-Харрисон подолгу пропадал у него в магазине. Я ни на кого не могла рассчитывать, а Пьер был ему как крестный, всему его учил. Не то чтобы мне это не нравилось, но я видела в этом перст судьбы. Видишь ли, я уже знавала одного столяра, славного парня, может, самого лучшего из всех, кто мне встретился. Между прочим, он навестил меня вскоре после рождения сына, хотел, чтобы я все бросила и уехала с ним. Я повела себя глупо и очень жалею об этом. Впрочем, все равно было уже поздно… Ничего ему не говори, Джордж-Харрисон воображает, что сам избрал себе ремесло, он терпеть не может признавать, что мать имеет на него влияние. А как же, мужчина! Все, теперь беги, я достаточно тебе рассказала. Если ты не поняла, значит, ты еще глупее, чем выглядишь.

– Так это вы нам написали?

– Иди отсюда! Мне пора принимать ванну, а ты, насколько я знаю, не санитарка. Мне бы не заменили санитарку без предупреждения. Хотя здесь ужасный беспорядок, если так продолжится, я буду жаловаться.

В этот раз Мэй стала по-настоящему заговариваться. Как я на нее ни сердилась, все равно чмокнула в щеку, чтобы еще раз почувствовать запах ее духов. Втянула запах что было силы – и ушла к Джорджу-Харрисону, заждавшемуся в пикапе. Как намекнуть ему, что он никогда не узнает своего отца, как сообщить доверенную мне Мэй тайну?

– Ну как, нашла?

– Что?

– Мобильник! Десять минут прошло, я уже начал беспокоиться.

– Поезжай, нам надо поговорить.

Октябрь 2016 г., Магог

Мы уехали из дома престарелых уже в темноте. Стало еще холоднее, чем утром, когда мы приехали. Я могла бы промолчать, но уж слишком мне опротивели все эти семейные тайны. Предстоял непростой разговор, и я решила продвигаться вперед осторожно, на цыпочках. Все только начиналось: сначала поговорить с Джорджем-Харрисоном, потом раскрыть глаза Мэгги и Мишелю. Как поведать им то, что я узнала об их матери, не предавая ее? Но всему свое время. Пока что моя проблема в этой машине, за рулем.

Джордж-Харрисон удивил меня своей реакцией на сообщение о том, что его отца нет в живых. То есть отсутствием реакции: он остался невозмутим. Я стала его убеждать, что ужасно огорчена, я чувствовала себя виноватой: не надо было раскрывать ему этот секрет. Он кусал губы, демонстрируя поразительную силу воли.

– Мне надо бы загрустить, но, странное дело, я испытываю облегчение. Тяжелее всего была мысль о том, что он решил со мной не знаться, наплевать на то, что я существую: подумаешь, сын, велика важность! А так у него есть оправдание, теперь трудно будет его упрекать.

Мэй не уточняла, когда ушел из жизни отец Джорджа-Харрисона, но эту тонкость я решила оставить при себе.

– Она выглядела нормальной, когда сказала, что убила его? – вдруг спросил он.

– Этих слов она не произносила. Она сказала, что виновата в его смерти, это разные вещи.

– Интересно, как ты объяснишь разницу, – осведомился он ядовитым тоном.

– Ничего общего! Об обстоятельствах его смерти нам ничего не известно. Вдруг это был несчастный случай и она винит себя в том, что не была рядом с ним?

– Сколько оптимизма! Сколько желания ее выгородить!

– Дело не в этом. Я поняла, что она его любила.

– Разве это что-то меняет? С каких пор убийство из ревности заслуживает больше прощения?