– Разве плохо знать, что ты был желанным ребенком?

– Я ценю твои старания. Это так трогательно! Но ты торопишься: еще она любила Жана, Тома, Генри…

– Пьера… – смущенно подсказала я.

– Пьера?..

– Да, Пьера, так звали одного антиквара…

– Благодарю, я знаю, кто это такой.

– А ты знал, что…

– Естественно! Только не надо этой жалостливой гримасы. Мне давно это известно. Слишком часто я заставал их… вместе. То она оставляла меня в магазине, то забирала меня оттуда, то он наведывался к нам домой… Стоило ему оказаться рядом, он торопился взять ее за руку, а прощаясь, целовал… почти в губы. От маленького мальчика не ускользают такие детали. Но мне было наплевать, потому что из всех, с кем она встречалась, он был единственным, кто никогда меня не жалел. Наоборот, когда он разговаривал со мной о ней, то всегда повторял, как мне повезло, что она посвящает себя мне одному. Он не чувствовал за собой никакой вины – вот что мне в нем нравилось. Он уделял мне время, занимался со мной, но ему хватало такта не корчить из себя приемного папашу. Ободрял меня одним своим присутствием. А почему ты его упомянула?

– Потому что я уверена, что он знает гораздо больше, чем тебе рассказал.

Джордж-Харрисон включил радио, давая мне понять, что с него довольно. Мы ехали еще полчаса. В Магоге он выключил радио и повернулся ко мне:

– Во всем этом мне непонятно одно. Аноним наверняка знал, что моего отца нет в живых, он ведь все о нас знает. Зачем тогда он мне написал?

Ответ, который пришел мне в голову, вызвал у меня потрясение. Если кто-то никак не решится открыть вам правду, то самое лучшее – сделать так, чтобы вы сами ее нашли. Но и это соображение я оставила при себе, потому что не осмеливалась поделиться им с Джорджем-Харрисоном: я и без того была сыта разговорами.

Он заехал на пикапе к себе в мастерскую. Снова любуясь домом внутри ангара, я впервые за весь день улыбнулась.

Холод проник даже в мастерскую, и Джордж-Харрисон зажег газовую плиту. Пока мы ели на террасе, он кое-как крепился, но я чувствовала, до чего ему грустно. Он осознал, что меня в Лондоне ждет куча родни, а он совершенно одинок. А я осознала то, о чем запрещала себе думать.

Меня страшила не перспектива остаться одной перед балтиморским отелем, а разлука с ним. Тайн и лицемерия и без того оказалось слишком много, так зачем прибавлять еще?

Я дождалась, пока он уснет, проскользнула в его комнату, шмыгнула под одеяло, прижалась к нему.

Он повернулся и обнял меня. Мы не набросились друг на друга, это было бы неуместно и невозможно сразу после новости о том, что его отец мертв и что он никогда его не узнает. Мы просто утонули в океане нежности, даже не занимаясь любовью.

* * *

Следующий день мы провели в его мастерской. У него была срочная работа, и я завороженно наблюдала, как он делает ножки комода. Токарный станок – потрясающий агрегат, так и тянет сравнить его с музыкальным инструментом, слушая, как свистит древесина, когда от нее отделяются стружки, закручиваясь в причудливые спирали. Чудесно наблюдать за работой человека, влюбленного в свое ремесло. Потом он приделал ножки к комоду, приговаривая, что это целое искусство – так обработать штыри, чтобы они мягко вошли в свои гнезда. Он немного переборщил с терминологией, но я включилась в игру и делала вид, что увлечена всеми этими подробностями. Он придирчиво разглядывал свое детище под разными углами. Удовлетворенный, он попросил меня помочь ему погрузить комод в кузов пикапа, а потом сгрузить перед антикварной лавкой.

Пьер Трамбле читал газету. Увидев пикап, он вскочил, потом заметил меня и устроил нам чрезвычайно радушный прием. Он был без ума от радости, и по взглядам, которые он иногда на меня бросал, я поняла, что для него знакомство со мной очень важно. Потом все его внимание переключилось на комод: с удивленным видом он попросил перенести его на склад.

– Ты не хочешь выставить его в витрину? – спросил Джордж-Харрисон.

Но Трамбле ответил, что пока место комода в уголке, он осмотрит его завтра. Джордж-Харрисон пригласил его поужинать вместе с нами у матушки Денизы, где я оценила знаменитый угловой диванчик XVIII века. Конечно, я не специалист, но, по-моему, подделка была выполнена мастерски, так что, как это ни глупо, я даже испытала гордость за Джорджа-Харрисона.

Пьер Трамбле посоветовал мне отведать байабес с островов Мадлен, к нему, по его разумению, прекрасно подходит белое вино с квебекского виноградника Ле-Бром: это название он произнес, гордо выпятив грудь, разливая вино по бокалам.

Чокнувшись с нами, он наклонился к Джорджу-Харрисону, спеша устранить возникшее недопонимание.

– Не хочу тебя огорчать, – заговорил он, – но я заказывал тебе старинные сани, а вовсе не комод.

– Верно, – невозмутимо ответил Джордж-Харрисон. – Но я тысячу раз спрашивал, не знаешь ли ты что-нибудь о моем отце, однако ты ничего не мог или не хотел сказать, поэтому мне пришлось самому заняться поисками, а на это ушла уйма времени. Как говорится, нельзя разорваться на части. Либо ты в дороге, либо в мастерской. С твоими санями придется подождать. Считай, что тебе повезло: я давно возился с этим комодом и вот потратил полдня на то, чтобы хоть чем-то тебя порадовать.

– Я все понял, – процедил Пьер. – Ты пригласил меня не для того, чтобы познакомить со своей подругой. Это ловушка!

– Какая ловушка, раз ты ничего не знаешь?

– Ну хватит! – не вытерпел Пьер. – Нечего стыдить меня прилюдно! Я ничего тебе не говорил, потому что не имел права. Я дал слово, понимаешь? Оно у меня одно.

– Что ты обещал?

– Что, пока она с нами, я буду молчать.

– То-то и оно, что она больше не с нами, дорогой Пьер. Женщина, которую ты знал, сама забыла о своем существовании.

– Запрещаю тебе так говорить о родной матери!

– Увы, это правда, ты сам хорошо это знаешь, ты же ее навещаешь. Думаешь, я не узнал мебель у нее в комнате: ночной столик, круглый столик на одной ножке у двери, кресло у окна. Сколько раз ты туда ездил, чтобы сделать ее жизнь приятнее?

– Этим следовало заняться тебе.

– Уверен, ей больше нравится твое внимание. А теперь очень тебя прошу ответить на наши вопросы. Жаль, что ты не сделал этого раньше, когда я рассказал тебе об анонимном письме.

– Ответить на ваши вопросы? При чем тут твоя подруга?

– Элинор-Ригби – дочь Салли-Энн, – ответил Джордж-Харрисон.

Судя по выражению лица антиквара, имя моей матери было ему хорошо известно. Джордж-Харрисон пересказал Пьеру то, что мы выяснили с момента их последнего разговора перед его отъездом из Магога. Теперь Пьер Трамбле был просто обязан рассказать нам остальное.

– После ограбления ваши матери вернулись в лофт. Спрятали там добычу и присоединились к компании друзей в кафе в балтиморском порту. Насколько мне известно, это был незабываемый праздник. Присутствующие думали, что отмечают выход первого номера «Индепендент», но ваши матери праздновали еще и свое преступление. Какая ирония судьбы, когда знаешь, что она им приготовила на следующий день после выхода газеты! Полиция провела тщательное расследование, но на сейфе обнаружила только отпечатки пальцев Ханны и Роберта. Следов взлома не нашли, соответственно выдвинули только две версии: либо это дело рук кого-то из прислуги, либо никакого похищения вовсе не было. Стэнфилды не испытывали финансовых трудностей, версию мошенничества со страховкой полиция отвергла. Больше всего на свете Ханна Стэнфилд страшилась скандала: в ее сфере все зиждилось на репутации. Крупные коллекционеры доверяли ей бесценные произведения искусства, представьте, что бы они подумали, узнав, что из ее собственного дома украли картину? Поэтому она ничего не сказала о ней полиции. Что это вы так на меня смотрите?