Мы с Джорджем-Харрисоном лишились дара речи от удивления. Теперь смысл письма анонима окончательно прояснился. Я боялась перебивать Трамбле, но Джордж-Харрисон задал ему вопрос о картине.

– Насколько я знаю, она послужила причиной ссоры ваших матерей. Дело было не в ее ценности, пусть она и огромна, а в том, что для Ханны Стэнфилд картина имела колоссальное символическое значение. Как я понял, раньше она принадлежала ее отцу, и она была привязана к ней сильнее, чем ко всей своей коллекции живописи, вместе взятой. По мнению Мэй, поэтому Салли-Энн ее и похитила. Вывод Мэй: Салли-Энн пошла на ограбление не ради спасения «Индепендент», а ради мести. Салли-Энн клялась, что понятия не имела, что в сейфе хранится картина, что наткнулась на нее, отперев сейф, и прихватила заодно с облигациями. Но Мэй ей не поверила. Для нее была невыносима мысль, что ею манипулировали. И так думала не она одна. Здесь ирония судьбы становится совершенно очевидной: если бы не подпись – инициалы Салли-Энн – под ее статьей в первом, и единственном, номере «Индепендент», в которой она открыто сводила счеты со своей семьей, то Эдвард не догадался бы, кто все это написал. Но вред был причинен, и какой! Эдвард понял, кто автор, и заподозрил, что его обвели вокруг пальца. Поначалу-то он решил, что поведение Мэй было просто, как бы это сказать помягче…

– Скажи как есть! – потребовал Джордж-Харрисон.

– Не ваше дело. Скажу иначе: эта статья навела его на мысль, что Мэй явилась в тот вечер на бал не с целью испортить ему помолвку, а с другими намерениями. Ведь он столкнулся с ней не внизу, в зале, а на втором этаже, неподалеку от того места, где произошло ограбление. Поэтому, поняв по той роковой статье, на что способна его сестра, чтобы отомстить семье, он сложил два и два и получил четыре. Пока он и Мэй… выясняли отношения, Салли-Энн похитила у матери картину, которая была той дороже всего на свете. Все ясно, или мне начать сначала?

– Яснее не бывает, – вздохнула я.

Я сознательно избавила Джорджа-Харрисона от некоторых подробностей и испытала облегчение, когда Трамбле тоже решил его пощадить.

– Что стало с картиной? – спросила я его.

– Вот здесь неясность. Мэй ничего об этом не знала. Уверяю вас, к ней картина не попадала.

– Как вышло, что она ничего об этом не знала, если жила в лофте вместе с моей матерью?

– Вскоре после ограбления их жизни под одной крышей пришел конец. Эдвард Стэнфилд, уверенный в виновности сестры, решил вывести ее на чистую воду и отнять у нее картину. Он без памяти любил мать. С тем, что у нее похитили целое состояние в виде облигаций казначейства, Ханна кое-как смирилась, но никак не с утратой картины. Эдвард устроил за вашими матерями слежку: несколько дней подряд караулил их, следил, где они бывают. Они готовили следующий номер своей газеты, а он не сводил глаз с их окон, сидя в позаимствованной у матери машине. Он увязался за Мэй, когда она отправилась в банк, чтобы продать одну облигацию для расчета с поставщиками. Войдя туда следом за ней, он присутствовал при операции, оставаясь незамеченным. Теперь он располагал неопровержимым доказательством. Когда Мэй вышла из банка, она невольно предъявила ему и окружающим еще одно доказательство, правда, совсем другого рода: на улице ее вывернуло наизнанку. Он мог бы приписать ее тошноту страху, но, когда она вышла из такси, у дверей лофта ее снова стошнило. Лучше я не стану живописать эту сцену. Мэй исчезла в лофте, Эдвард вышел из машины и постучал к ним в дверь. Очная ставка переросла в скандал: Эдвард грозил на них донести, если они немедленно не отдадут украденное. Сотрудник банка, принявший облигацию, легко опознал бы Мэй, и для обеих все закончилось бы тюрьмой. Мэй, не дав Салли-Энн времени на оправдание, побежала за облигациями. Тут Эдвард потребовал возврата второй части добычи, и Мэй узнала наконец, что украдены были не только облигации. Вспыхнула ссора, Салли-Энн оскорбляла Эдварда, Мэй страшно обозлилась на Салли-Энн, короче, дело кончилось настоящей свалкой. Поскольку Салли-Энн отказывалась возвращать картину, Эдвард спросил, что будет с ребенком, когда его мать сядет за решетку. О беременности Мэй Салли-Энн не знала. Можете себе представить, какое впечатление на нее произвела эта новость, тем более в такой обстановке! Все на минуту притихли, привыкая к новой ситуации: Эдвард – к тому, что Мэй не отрицает, что беременна, Мэй – к тому, что он разоблачил ее перед ее подругой, Салли-Энн – к своей догадке, кто отец ребенка. Она подчинилась и вынесла футляр с картиной.

– Эдвард был в шоке, узнав, что станет отцом? – спросил Джордж-Харрисон. Губы у него дрожали.

– Он это предположил, и с полным на то основанием, – подтвердил антиквар со вздохом.

– Почему ты говоришь мне это только сейчас? Зачем было столько ждать?

– Потому что потом кое-что произошло, – ответил Трамбле, опуская глаза. – Но ты хорошенько подумай, прежде чем я продолжу. Потом будет уже поздно, даже если ты простишь мне долгое молчание и поймешь наконец, почему мать всю жизнь оберегала тебя от этой правды.

– Говори, Пьер, я уже знаю, что она его убила.

– Ничего ты не знаешь, дружок. Повторяю свой вопрос и настоятельно советую подумать.

Я схватила руку Джорджа-Харрисона и так сильно сжала, что у него побелели пальцы. Я чувствовала всем своим существом, что Пьеру лучше не продолжать. Но кто на месте Джорджа-Харрисона не захотел бы узнать продолжение?

Он несколько раз кивнул, и Пьер нехотя возобновил свой рассказ:

– Эдвард повернулся, чтобы уйти. Он вполне мог бы прикусить язык. Извините меня за грубость, но он оказался подонком: мало ему было, что он получил все, чего хотел. С порога он прокричал еще одну угрозу, пострашнее прежних: что если Мэй не сделает аборт, то он сдаст их обеих полиции. И с отвращением добавил: хватит того, что его сестрица, приемыш, не имеющий права носить фамилию Стэнфилд, натворив всяких мерзостей, превратилась в пустое место. Он не позволит, чтобы еще один незаконнорожденный замарал их имя и разрушил его брак. Он, по его словам, поступает слишком милосердно: пусть уж лучше этот ребенок вовсе не появится на свет, чем будет передан социальным службам, когда его мать посадят в тюрьму. У Салли-Энн были недостатки, но покорность среди них не числилась. Она с воплем набросилась на брата и стала молотить его кулаками. Отбиваясь, он потерял равновесие, упал и пересчитал затылком все сто двадцать ступенек. Эта крутая лестница была словно русская рулетка. Эдвард сильно ударился затылком, пробив череп, и ему пришел конец.

Трамбле поднял глаза на Джорджа-Харрисона, тревожась за него. Его лицо выражало бесконечную печаль и сочувствие. Джордж-Харрисон молчал. Тогда Трамбле, накрыв своей ладонью его руку, попросил у него прощения.

– Ты зол на меня? – спросил он.

Джордж-Харрисон поднял голову:

– У меня нет отца, так даже лучше. Зато у меня невероятная мать, и у меня есть ты, Пьер. Вот как вас много! Даже слишком, чтобы жаловаться на жизнь. Это было бы черной неблагодарностью.

Трамбле сам расплатился по счету. Мы пешком вернулись в его магазин, рядом с которым оставили пикап. Пришло время прощаться, и тут Трамбле поманил нас за собой. У себя в кабинете он открыл ящик стола и достал старую тетрадь на спиралях, похожую на школьную.