Цикл продолжался. Каждый день кого-то уводили на допрос и через несколько часов возвращали еще более измученным, чем раньше. Жертву оставляли в покое лишь настолько, чтобы подследственный мог оправиться и выдержать новые пытки. Заподозренного в притворстве лишали ежедневной миски жидкой овсянки. В ночь, когда могла быть очередь и Туня, и Сохона, в камеру ворвались двое охранников, а еще двое с фонарями в руках остались у двойных деревянных дверей.

Они принялись пинать заключенного, распростертого на полу.

– Время для нового разговора, ты, бесполезный ублюдок! Поднимайся! Что? Не слышим! Ах, его высочество хочет, чтобы его несли в паланкине!

У заключенного, который уже несколько дней лежал, уставясь в потолок немигающими глазами, начались конвульсии. Грудь судорожно сжималась, впалый живот под выпирающими ребрами то опадал, то надувался, и вскоре вздохи перешли в икоту. Один охранник пнул его еще раз и вышел из комнаты. Второй последовал за ним. Они не хотели рисковать своей шкурой, если заключенный умрет в их присутствии. Остаток ночи Тунь, Сохон и другие сокамерники слушали икоту умирающего – тихий хрип, страшнее всего, что они слышали в стенах тюрьмы. Утром он умер. Распухший труп вытащили из камеры только через два дня, причем охранники были уже другие.

После этого Тунь забился в угол, стараясь успокоиться, – на него вдруг неожиданно, беспричинно нахлынула надежда. Словно почуяв неладное, Сохон подполз к нему, звякая цепями. Они тихо посидели несколько секунд, а затем Сохон сказал еле различимым шепотом:

– Я не хочу закончить, как он.

Тунь слушал вполуха. В одном из новых охранников он узнал своего бывшего солдата – когда-то, в самом начале повстанческого движения, он его обучал и тренировал. Мальчик успел вырасти в юношу, но лицо осталось почти прежним. Тунь не мог сказать, узнал ли его мальчишка в теперешнем виде, однако из груди рвалась исступленная надежда. Сохон приподнял скованные руки и скрестил на груди, глядя на свернувшуюся петлей металлическую цепь.

– Если я дойду до такого состояния – не жизнь и не смерть, я прошу тебя… – он замолчал и с трудом сглотнул. – Прошу тебя проявить милосердие. Сделать для меня то, на что у самого меня не хватит сил.

Тунь, словно очнувшись, уставился на Сохона:

– Ты это о чем?

– Я хочу жить. Несмотря ни на что, я хочу жить… Однако скоро наступит момент…

– Но… как? – перебил Тунь.

Сохон кивнул на его запястья:

– Цепью кандалов. Оберни вокруг горла и избавь меня от страданий.

Он говорил так ровно, что Тунь пришел в ужас.

– А я сделаю то же самое для тебя… Я хочу договориться, пока мы в здравом рассудке и вообще способны думать. Тому, кто первым дойдет до такого состояния, поможет другой. Можешь мне это обещать?

Тунь не смог принудить себя открыть рот.

– Знаешь, несколько месяцев назад, когда один из членов деревенского правления, руководитель ансамбля, предупредил меня о возможном аресте, я начал собирать инструменты, чтобы их закопать, как в курганах хоронят разные ценные вещи, которые пригодятся мертвецу в загробном мире. Только в моем случае инструментам предстояло меня опередить – такие вот предварительные похороны… В душе тлела надежда, что это ошибка, но если это окажется правдой, думал я, имеет смысл подготовиться к переходу в мир иной. У меня уже был садив, редкий, старинный, подарок деревенского старейшины в Кампонгтхоме. Для деревенского ансамбля я изготовил несколько гобоев, а самый любимый, сралай, оставил себе. Оставшееся время я делал инструменты для живых и для мертвых, объединив два несопоставимых ансамбля в один, уникальный, для себя. Знаю, знаю, святотатство, но ведь я еще не умер, еще оставалась надежда. Я едва успел закончить сампо, когда за мной пришли.

Несмотря на смятение, Тунь слушал слова Сохона со странным удовлетворением, будто они совпадали с его собственными тайными желаниями. Он спросил с неожиданным для себя любопытством:

– Ты их закопал?

Сохон покачал головой:

– Времени не хватило. – Он задумался, что-то припоминая: – Музыка… или революция. Перед нами лежали две дороги, друг мой. Мы совершили чудовищную ошибку, но выбор есть всегда. Даже сейчас, даже здесь…

Тунь впервые повернулся к Сохону:

– А что будет с тем, кто останется? Если ты дойдешь до такого состояния, я выполню твою просьбу, но кто окажет такое милосердие мне? Кто спасет меня от мук?

– На это у меня нет ответа… Однако, если выйдет по-другому, мне, которому выпадет забрать твою жизнь, грозят потом такие пытки, что только боль останется жива. И тогда я надеюсь, что моей последней мыслью станет – хоть раз в жизни я сделал правильный выбор, прекратил страдания друга. Слабое утешение, но в этих стенах я не могу просить о большем.

Тунь кивнул и после короткого молчания сказал:

– Я понимаю.

Настала ночь, легкая и трепещущая, как мотылек. Старый Музыкант с трудом поднялся на ноги, едва различая силуэты вокруг. Он искал мотодап, чтобы доехать до Ват Нагары и укрыться в темноте своей хижины. Воспоминания волочились за ним, как цепи.

Подтянувшись на руках, Нарунн забрался на челн, выдолбленный из ствола железного дерева. Вокруг бедер была обернута синяя клетчатая крома, и обнаженное тело, медно-коричневое, блестело в первом утреннем свете. Тира перестала писать, засмотревшись с веранды деревянного дома, где они остановились: сваи и лестница почти полностью скрыты разлившейся рекой. Девушка закрыла дневник. Ей не нужны были ручка и бумага – она могла нарисовать его одним своим дыханием.

В стекающих по телу струйках Нарунн казался сотканным из четырех стихий – воды, ветра, земли и солнца. Длинный узкий челн раскачивался от его движений, заставляя Ла хвататься за скамейку обеими ручонками. Нарунн шире расставил ноги, сдерживая лодку, как древний воин, усмиряющий мифического нага хваткой ступней. Когда челн успокоился, Нарунн опустился на колени перед Ла и подал ей на раскрытой ладони маленькую черепашку:

– Кто-то хочет с тобой познакомиться.

Ла скептически посмотрела на неподвижный коричневый панцирь не больше своей ладошки.

– Он там, в домике, – прошептал Нарунн. – Просто стесняется.

Ла нерешительно провела указательным пальчиком по панцирю, поглаживая едва заметные выступы узора из маленьких квадратиков, напоминавшего лоскутное одеяло.

– А где его мама? – спросила она через минуту. Нарунн кивнул на купу ярко-зеленого водяного гиацинта, качавшуюся поодаль:

– Вон там. Ждет его вместе с братьями и сестрами.

У Тиры заныло сердце: за вопросом ребенка угадывалось горе, недоступная пониманию малютки утрата. «Ты познакомилась с моей мамой, со всей моей семьей. Они нас ждали, живые, счастливые… Все было так реально…» – сказал тогда в отеле Нарунн. Этот сон привел их в его родную деревню недалеко от озера Тонлесап. Глядя вокруг – небо отражалось в воде, а деревья и дома плавали среди облаков, – Тира думала – может, это и впрямь прекрасный сон.