Он любил Чаннару много лет, влюбившись с первого взгляда, когда она с семьей приезжала в Ват Нагару во время ежегодного отпуска Советника, служившего, как позже узнал Сохон, в посольстве в Америке. Чаннаре было пять лет – небесное создание с волосами почти до колен, а ему, новичку-послушнику вообще без волос, – девять. Сирота и бедняк, Сохон мог лишь томиться и вздыхать и много лет мечтал о Чаннаре, постоянно ощущая ее рядом, даже когда она улетала в далекую Америку. Каждый год Сохон ждал ее возвращения, восторженно думая, что она пробудет в Камбодже целый месяц, и с каждым годом любил все сильнее – тайно, безмолвно, потому что и в мечтах Сохон не переступал границы великодушия своего благодетеля. Даже уверенность в себе ему словно досталась от Советника, который, понимая важность самостоятельного становления, внешне держал дистанцию, давая возможность Сохону пробиться самому и заслужить репутацию в творческой среде.

В двадцать четыре года, взяв короткий академический отпуск, Сохон женился на Чаннаре. В первые месяцы брака он часто просыпался посреди ночи, не зная, от стука своего или Чаннариного сердца, и глядел на нее, не в силах поверить, что она его жена. Чаннара не только приняла его, но, по ее собственному признанию, и полюбила. Сохон и правда чувствовал, что каким-то непостижимым образом она его любит. Он засыпал снова, не зная, не продолжение ли сна все это. Позже он скажет себе, что некоторые грезы обретают пульс реальности. Девятилетним послушником нараспев читал сутры и забыл свою строчку, нарушив общий ритм, когда увидел Чаннару, бегавшую по территории храма, сердце гулко вторило каждому ее шагу. Спустя несколько лет брака, когда родилась Сутира, Сохон окончательно поверил, что его мечта исполнилась, стала реальностью, воплотилась в жизнь.

В Кампонгтхоме, разлученный с семьей, он снова начал мечтать – неистово, горячечно. В мечтах его близкие были живы. Он заставлял себя в это верить, потому что реальность без них он принять не мог. Сохон бесконечно рисовал себе встречу с женой и дочерью, придумывая разные варианты, как им удалось выжить, и поклялся себе при встрече вымолить у Советника прощение. Он даже начал репетировать, что скажет человеку, ставшему для него вторым отцом и давшему ему все: «Нас всех втянули в войну. Американские бомбардировки потрясли основы нашего существования, и повсюду появились трещины и изломы. Как вы и предрекли, наши надежды и мечты оказались над пропастью, но если бы я к вам прислушался, внимательно отнесся бы к вашим словам, я бы увидел то, что видели вы: политика ярости и ненависти только раздует этот пожар, который уничтожит остатки былой стабильности. Я предал свое образование и свой талант. Я предал нашу семью. Я предал вас, который любил и пестовал меня, как родного сына. Как мне начать выражать мою…»

Сохон мечтал. Даже когда кошмар, творившийся вокруг, вышел из-под контроля. Он надеялся. Он тосковал по жене и дочери. Но однажды он очнулся к реальности и увидел, что сидит как прикованный среди едва знакомых людей, тогда как судьба собственной семьи остается неизвестной.

– Ты говоришь, я здесь из-за тебя, – сказал он Туню во время одной из первых бесед через перегородку, – потому что ты меня назвал. Но меня называли и другие. Я значусь во многих досье, заверил меня следователь, поэтому могу быть только виновным… Кстати, тебе известно, что этот любознательный товарищ изучал юриспруденцию и литературу? Он мой бывший одногруппник. В свое время написал блестящее эссе о литературе и правосудии, проанализировав феодальную систему преступления и наказания на классических примерах «Тум Тиав» и «Тхмен Чей». А сейчас видишь, где мы оказались? На обратной стороне его выдающихся способностей. Ты и я – пленники его железной логики.

Сохон снимал с него вину, но Тунь не сомневался в своей виновности. Он помнил, как лихорадочно строчил имена знакомых. Он подумал даже о Чаннаре и был на грани того, чтобы из смертельной тоски назвать и ее имя, но что-то его удержало, будто сердечная мука знала лучше разума – это надо оставить в секрете, чтобы защитить. И он написал имя ее мужа. Сколько раз он желал Сохону смерти, мечтал, чтобы этот человек вообще никогда не рождался… Сомнений быть не может: именно его признание стало поводом для ареста Сохона, решило его судьбу. В начале ноября, спустя пару месяцев после заключения в Слэк Даеке, их вытащили из одиночек и бросили в общую камеру, к десятку других заключенных. Глаза не завязывали и к стене не пристегивали, но руки и ноги по-прежнему были скованы. Теперь они хотя бы могли видеть и ползать по камере. Слабые следы слов на пали и санскрите проступали из-под штукатурки, как незаконченные молитвы. Кто-то сказал, что они находятся в храмовом комплексе и раньше здесь был класс, где маленьких послушников учили читать, писать и петь сутры. Среди смрада мочи, дерьма, крови и пота, этих неистребимых экскреций боли и страха, невозможно было поверить, что в этой комнате когда-то было что-нибудь, кроме этого филиала ада.

– Храм? – насмешливо возмутился Сохон, который в юности был послушником. – И чему же поклоняются в Слэк Даеке?

Тунь не ответил, уже зная, что за всяким условным названием скрыта ужасная правда.

«Удавленный металлом» – не единственное значение фразы «слэк даек», но в тюрьме оно было основным. «Признайся, или будешь мечтать удавиться металлом, ты, трупный червь!» Слэк Даек-то заполняется, услышали они разговор охранников, одиночные камеры нужны для тех, кому еще только предстоит первый разговор со следователем. Видеть заключенные ничего не могли – окна были заложены, а двойные деревянные двери на запоре и под охраной, о чем свидетельствовало эхо шагов на дорожке. Но Тунь и не хотел ничего видеть и знать – при виде сокамерников его переполнял ужас. Каждый был в синяках и кровоподтеках, с переломами и гниющими ранами, в которых виднелись белые кости. Мухи садились на открытые раны, опьяненные свежестью плоти. Один из узников с трудом дышал – он лежал на грязном полу, приоткрыв рот и уставясь в потолок неподвижными глазами с расширенными зрачками. У двоих заключенных – одному не больше шестнадцати, другому едва за двадцать – были вырваны ногти на руках и ногах, и кисти и стопы чудовищно распухли от абсцессов. Тунь узнал в них бывших тюремных охранников. Такое наказание могло означать лишь одно – они ослушались приказа. В углу, как животное на цепи, хрипел мужчина средних лет: остатки былой дородности позволяли предположить, что до недавнего времени он хорошо питался, пока его не арестовали и не заставили голодать, как остальных. Тунь не сомневался, что это какой-то партийный руководитель. Иногда заключенный поднимал голову и медленно поворачивал ее преувеличенным жестом слепого – веки у него настолько распухли, что глаз не было видно за огромным воспаленным лбом. Безглазый монстр… Все они превратились в чудовищ от чудовищных пыток.

Что касается Сохона, на него было почти невозможно смотреть. Былая близость между ним и Тунем вдруг испарилась, словно дощатая перегородка, этот физический барьер, разделявший одиночки, подталкивала к откровенности, а без нее они оказались как без панциря: каждый страдал не только от собственных мук, но и за другого. Они не сразу нашли в себе силы взглянуть друг другу в глаза… Несмотря на учиненное над ними насилие, было болезненно ясно, что под коростой ран и увечий в каждом пульсирует жизнь – сердце, дыхание, душа. Слезы выступили на глазах Туня, а через секунду закапали из глаз Сохона. Они были соединены не поддающейся объяснению связью: изувеченные, но вместе каким-то образом целые.