– Нельзя его убивать, Шавкат! – отплюнулся майор чем-то горьким, разжевал скрипучий, собравшийся во рту в мокрую горсть песок. – Тьфу! На всю жизнь песка наелся, он мне, проклятый, теперь сниться будет! – Майор понимал, что не дело это – отпускать врагов. Ладно бы он был заблудший, как телок, оторвавшийся от привязи и рванувший с вытаращенными дурными глазами к горизонту – размяться, повзбрыкивать ногами; а такой человек, как чернобородый погонщик, никак не похож на заблудшего.

– Если его нельзя убивать, то он убьет нас, – подумав, сказал Шавкат.

– Ого! – Литвинов хотел что-то сказать Шавкату, но тот перекатился по бархану к Бобоходиру, растянулся на спине и затих, глядя в колючие ночные звезды. Литвинов тоже поглядел на звезды – сеево было частым, низким, звезды росли густо, как морковка на огороде.

Он посветил себе фонариком, кончиком автоматного штыка вскрыл конверт, который взяли у проводника – тот пытался спрятать пакет под халатом, но вороватое движение это засек Шавкат, отнял конверт у чернобородого, – вытащил оттуда удостоверения какой-то мусульманской партии, на зеленом гербе которой были нарисованы две скрещенные кривые сабли, а восходящее солнце, по-ежиному украшенное острыми лучами, было снизу обложено ветками вечного дерева (партии эти растут, как плесень в сырости, каждую неделю рождаются), инструкцию по стрельбе из крупнокалиберных пулеметов ДШК, душманскую программку, отпечатанную на плохонькой остистой бумаге – «прохоры» и по этой части стали упражняться, глядишь, скоро своих писателей заведут, – все это было мусором, ненужной бумажной рухлядью; Литвинов оставил одно партийное удостоверение, сунул в сумку, остальное порвал, сложил костерчиком, поджег.

Последней из конверта он вытащил карту, в неровном свете костерка развернул, поглядел на выходные данные – карта была английская, отпечатана в Лондоне, на ней был изображен юг Афганистана; и следующее, что увидел майор, привело его в некое нехорошее изумление: звездочками были помечены потайные склады оружия «прохоров».

Литвинов присвистнул – вот это да!

Хоть и отсекла жизнь от Литвинова его прошлое, но все-таки временами он, скрипя песком, которым всегда был забит рот, вдруг переставал ощущать себя самим собой, прошлое возникало вновь, а потом уходило от него, отрубалось даже настоящее, сердце затихало в груди, исчезало дыхание, движения делались тяжелыми, руки-ноги переставали слушаться; Литвинов боролся с онемением, с вялостью, но ничего не помогало, в норму его приводил лишь хороший глоток спирта из командирского НЗ. Он уже не верил в то, что когда-то учился в школе, ходил по чистой нарядной Москве, пел песни Булата Окуджавы и песни комсомольские, полные высоких слов, в которые он, в общем-то, не верил, иногда заглядывал с друзьями в финскую баню, после которой они, расслабленные, довольные, пунцоволицые, с наслаждением пили пиво и хрустели креветками, купленными в магазине.

Креветки тогда готовили прямо на заводе, они были сварены с разными приправами – как, собственно, и положено, в меру посолены, в меру сдобрены специями, а потом заморожены прямо в коробках. Их не надо было уже бросать в кипяток, достаточно положить на горячее – батарею или в пластмассовую бадеечку, поставленную в тазик, на дно которого из крана с длинной деревянной ручкой налита обжигающая вода – через несколько минут креветки становились парными и вкусными.

Это было еще до поездки Литвинова в Грецию, после Греции креветки в московских магазинах и пивных уже пропали.

В Греции режим жизни у Литвинова был жесток, как в лагере: шаг влево, шаг вправо – смерть. Многие из тех, кто живет в афинском районе Монастераки, запомнили, наверное, бесшабашного веселого англичанина по кличке Рыжий Майкл, готового поделиться последним пенсом и последней драхмой с уличным нищим, с мальчишкой, которому хочется мороженого, с выпивохой, у которого провалится желудок, если он не опрокинет в себя стопочку метаксы – крепкого греческого коньяка. Рыжего Майкла любили женщины и официанты ресторанов, распорядители спортивных соревнований и экскурсоводы Акрополя, уличные художники и врачи военно-морского госпиталя; почти не было людей, которым бы он не нравился. Рыжий Майкл был журналистом, иногда его репортажи появлялись в крупной лондонской газете, мотался по всей Греции, писал о раскопках в Салониках и ценах на белый афинский мрамор, о посохе Зевса, найденном в каменоломнях, и об оливковом дереве, прожившем на свете тысячу двести лет, он был нужен всем, и все были ему нужны, он любил всех, и все любили его…

Но, оказывается, не всем был люб бесшабашный улыбчивый Майкл – однажды он засек за собой хвост, причем на него сели так плотно, что наблюдение он ощущал даже у себя в квартире – чудилось, что на него смотрят чужие глаза из портьер, с потолка, из пустых, хорошо вычищенных углов, из бутылок с семизвездочной коллекционной метаксой – отовсюду, где бы он ни был. Он не мог оставаться один даже на пустынном ветреном берегу моря, когда с колотящимся встревоженным сердцем наблюдал за заходом длинного советского танкера в Пирейский порт и, не в силах сдержаться, вдруг опустился на грязную, замасленную гальку. Как был, так и сел – в белых, тщательно отутюженных пижонских брюках. Ему показалось в тот момент, что чужие глаза смотрят на него с облаков.

И все равно Рыжий Майкл продолжал оставаться Рыжим Майклом, он не подавал вида, что засечен, весь на виду – целиком на ладони, открыт, осталось только прихлопнуть эту ладонь другой ладонью, и Рыжий Майкл из этой ловушки уже никогда не выскочит.

В просторном, пахнущем бензином и резиной багажнике старого «мерседеса» его вывезли в соседнюю страну. Оттуда Рыжий Майкл благополучно переселился в Москву и стал самим собой. Уже в Москве Литвинов узнал, что греческой спецслужбе надоело играть роль кошки, забавляющейся с мышкой, и один из «черных полковников» отдал приказ арестовать веселого английского корреспондента.

Полиция появилась в его квартире через час после того, как «Майкл» покинул ее. После него остались связи, явка, пароли, нужные люди – полный джентльменский набор. За работу во враждебной натовской стране в опасных условиях Литвинова представили к ордену Красного Знамени – боевому, тому, которым награждались отцы и деды. Как-то вечером майора Литвинова вызвал к себе начальник – седой представительный полковник с неторопливыми движениями, предупредил: «Майор, будьте готовы – завтра вам вручат награду. Приходите при параде».

Литвинов весело отозвался: «Есть прийти при параде», – весь вечер утюжился, чистился – жена с ног сбилась, помогая ему, зато блестел так, что любо-дорого было посмотреть – Литвинов себя вновь ощутил неунывающим Рыжим Майклом, играл роль, которую в жизни никак не мог сыграть – в жизни он был другим.

«Неужели орден Красного Знамени? – вертелась у него в голове мысль, он