– Я и мой напарник Махбуб посланы к вам навстречу, – сказал Шавкат, посмотрев на Бориса, круглое доброжелательное лицо его продолжало оставаться неподвижным, к губам была прочно припечатана спокойная интеллигентная улыбка, – чтобы уберечь вас от неверных. Такова просьба господина Зьяра.

Что-то нерешительное, заметное даже в темноте возникло на лице проводника; он оглянулся на своих людей, отметил, что стволы автоматов по-прежнему настороженно продолжают ощупывать двух посланцев Зьяра. Чем быстрее они доберутся к Зьяру, тем лучше: в караване кончалась вода, продукты шли на штучный счет, и надо было спешить, обратно им также предстояло идти с грузом – возьмут мешки с лазуритом, нежным, очень чистым синим камнем, добываемым лишь в трех или четырех странах, и назад. В караване находился эксперт – француз, который должен был отобрать партию лазурита. Собственно, из-за француза и пустили впереди маленькое кочевое племя, хорошо заплатив ему. Не было бы француза – дорога была бы проще.

– Ладно, – наконец произнес проводник, – идите впереди, мы за вами.

– Хорошо, аксакал, – покорно отозвался Шавкат, двинулся впереди каравана.

Проводник, не сводя настороженного взгляда с его спины, палкой подогнал к Шавкату Бориса:

– Иди тоже впереди!

Похоже, он не очень доверял этим двум – от них пахло чем-то не совсем угодным Аллаху, проводник это чувствовал, впрочем, он точно также относился и к многим другим правоверным, которые в прошлые разы были высланы ему навстречу, и в результате всякий раз выходило, что не доверял он совершенно напрасно.

– Караван пуштунов вы не встречали? – спросил он у Шавката. – Маленькое племя – человек пятнадцать.

– Нет, – сказал Шавкат, – мы специально разминулись с ним – не хотели лишнего риска. Залегли в песке и пропустили караван, он был без оружия.

– Испугались, что ли?

– Лишняя кровь ни к чему…

– Правильно, – сказал проводник и замолчал. Потом неожиданно спросил у Шавката: – Ты таджик?

– Таджик!

– А напарник?

– Тоже таджик.

– Земляки, значит, – проводник не выпускал посланцев Зьяра из взгляда. Тряхнул густой длинной бородой, в которой еще не было ни одного серебряного волоса. – Земляки!

В Афганистане живут люди многих национальностей – пуштуны и хозарейцы, таджики, узбеки и туркмены – потомки басмачей, выбитых из Средней Азии в двадцатые годы, индусы и казахи; раньше жили русские, были англичане, но сейчас их почти нет – все ушли, вывелись, вымерли. Больше всего, как знал проводник, в Афганистане таджиков: в какой кишлак ни загляни – обязательно найдешь таджика.

И дерутся таджики лихо, на совесть – кафиров рубят, будто капусту, стреляют, словно боги: на скаку из пистолета попадают в мелкую латунную монетку, а из дальнобойного бура поражают неприятельского солдата прямо в шею: раскусили правоверные, что шурави ходят в стальных жилетах – прочных, похожих на хорошо простеганные ватники, в которые заложены тонкие, непрошибаемые пулями металлические пластины, поэтому в грудь кафирам опытные стрелки уже не бьют – целятся в низ шеи, туда, где кончается горловина бронежилета. По рукам – по ногам тоже не стреляют – человек ими работает, как собака хвостом, попасть, если бить издалека, сложно, в голову тоже целить бесполезно, котелок очень часто бывает защищен каской. Проводнику неожиданно сделалось приятно, тепло, в ночи заблестели его чистые молодые зубы, он расслабился, и напрасно – из мелкого волнистого песка, словно привидения, беззвучно поднялись люди, молча наставили автоматы на караван.

Проводник все понял, сплюнул под ноги и первым поднял руки – обманули его земляки, не надо было расслабляться. Лицо его подобралось, замкнулось, сквозь зубы он с шумом всосал воздух и замер, будто окаменелый.

– Боишься, что тебя убьем? – спросил у проводника Литвинов.

– Мусульманин смерти не боится, – с достоинством ответил проводник.

– Ну что ж, правильно делаешь, не бойся и дальше, – сказал ему Литвинов, окидывая настороженным зорким взглядом караван, выцветшие ковровые попоны с жестким ворсом, которым сносу нет, определяя, что там. – С тобой, бабай, мы воевать не будем.

Он говорил правду. Политическое начальство еще надеялось, что кровь в Афганистане литься не будет, все обойдется, – то, что уже пролито, то пролито, не вернуть, не влить обратно, а новой крови не надо, поэтому «прохоры», взятые в плен с оружием в руках, под честное слово отпускались домой, в кишлаки, к тяпке и мотыге – хлеб растить, ашак – вареники с зеленью – готовить, овец пасти, пачу – жирный согревающий суп – варить на медленном нежарком огне, готовят этот суп только зимой, для того чтобы телу поддать тепла, подпитать мышцы силой и гибкостью, подкрепить усталый мозг; но сколько раз бывало, что отпущенный через пару дней снова брался за автомат и снова попадал в плен. В плену заранее угодливо улыбался командиру – в каждой части есть свой Литвинов, и «свой Литвинов» успокаивал его, как сейчас майор успокаивает этого зубастого басмача: не бойся, мол, не убьем, даже ругать за то, что на нашу голову тащишь пулеметы, не будем, отпустим с миром и даже хлеба дадим на дорогу – так и отпускают правоверного вторично. А он через несколько дней, смотришь, снова попадается с оружием, тычет стволом «калашникова» в живот, пробует выпустить тебе кишки и, если оплошаешь, – непременно выпустит.

– Вот черт возьми! – выругался майор, скомандовал: – Караван разгрузить, оружие взорвать, людей отпустить. – Заметил, что Шавкат с Борисом хмуро переглянулись, махнул рукой примиряюще: – Не хмурьтесь, ребята, а вдруг действительно «прохоров» в нормальных людей переделаем? Человеку верить надо!

Патронные ящики разбили прикладами, облили бензином, сверху сложили оружие, небрежно кидая автоматы в кучу, словно поленья дров, под кучу подсунули несколько динамитных шашек и взорвали. Исковерканное железо, на котором всякий мусульманин мог заработать миллионы «афоней», вместе с густым столбом песка взлетело в воздух, заплевало округу железом и черным пеплом.

Группа поспешно уходила от роскошного костра, пригибаясь низко, ныряя за барханы: сзади начали рваться патроны и нет-нет, а какая-нибудь отрикошетившая пуля звонко чивкала над головой.

– Во концерт для барабана с оркестром! – прокричал Кудинов сорванным от бега сиплым голосом. – Ни в одном театре такой музыки не услышишь.

– Отставить, Кудинов! – крикнул майор, не останавливаясь. Выругался: пуля прошла около самого уха, раскаленный воздух опалил щеку, будто ударом плетки. Литвинов дернул головой, шарахнулся в сторону – прочь от пули, объявил: – Через пять минут за барханами – привал.

Обрадованный вздох пронесся над бежавшими – люди не выдерживали, кислорода не хватало. Они ругали майора, ругали пустыню, ругали долю свою, начальство и самих себя: зачем они тут?

За барханом нырнули в темноту, поверх которой плескалось рыжее тревожное пламя, макушки песчаных волн были слабо освещены, а здесь, в глубине, ничего уже не было видно; распластались на песке.

– Командир, караван-баши надо было убить, – неожиданно подгребся к майору Шавкат, вытер мокрое лицо рукавом халата.

– Зачем, Шавкат?

– Очень плохой человек.