не бывает хлеба, все уходит на спиртное, Кудинов, казалось, был случайным человеком в разведке – попал по недомыслию какого-нибудь писаря; но Кудинов умел не только собирать воду, он мастерски залезал в щели, в которые разве что только клоп мог залезть, умел преображаться, быть невидимым, умел услышать тот разговор, который не могла услышать даже специальная аппаратура, был ловок и технически грамотен – именно он сконструировал «нож мясорубки», которым можно было снять любого «прохора» на расстоянии десяти метров. Как из пистолета.

«Прохоры» – это душманы, а «нож мясорубки» – обычная вертушка из четырех лезвий, которая швыряется, как всякий нож, в цель, но от обычного бросового ножа вертушка отличается тем, что она управляема: одно из четырех лезвий обязательно всаживается в плоть. А обычный нож может и не долететь, может воткнуться не лезвием, а рукояткой, – для того чтобы он шел острием вперед, лезвие надо утяжелять свинцом либо ртутью, рукоятку укорачивать; в общем, и тут есть свои фокусы, которые не совсем удобны, одно уничтожает другое: ножом с укороченной рукоятью, например, не очень-то воспользуешься.

Литвинов гулко сглотнул воду – вода показалась твердой, будто он пропихнул в себя камень-голыш, аккуратно завинтил фляжку и снова поднес к глазам бинокль ночного видения, пошарил им по песчаной ряби, отыскивая Шавката и Бориса, раздраженно подергал ртом, когда не нашел их. В линзах бинокля ночной песок был серым, гребни, словно нарисованные ветром, не имели теней – почти не имели, тропка, оставленная цепочкой пуштунских верблюдов, была едва приметна. Но вот что-то шевельнулось на песке. Литвинов пригляделся. Змеи!

Две змеи приплясывали на плоском, идеально ровном, будто отлитом из асфальта бархане, вскидывались в воздух, обвивали друг друга телами, по-гусиному вытягивали головки, затем в едином движении уходили в сторону, застывали там, потом совершали стремительный скачок обратно, разрезали серый воздух и снова застывали.

«Змеиная свадьба, пляска неведомого святого, – спокойно подумал майор об опасных плясуньях, – укус их смертелен, никакая сыворотка не вызволит. Но где Шавкат с Борей?»

Солдаты в душманских халатах будто сквозь землю провалились – их не было видно, они слились с песком.

«Темная но-очь, только пули свистят по степи-и, – беззвучно пропел Литвинов, – ночь темная, а будет еще темнее. Какая все-таки скотина человек, как умело может подчинять его себе природа! Да, впрочем, почему себе? Она подчиняет его обстоятельствам, учит выживать – попав в заячье стадо, человек делается зайцем, в верблюжьем стаде он – верблюд, в собачьем – собака; если понадобится, он будет есть землю, пить пузырящийся кипяток, соляную кислоту, ртуть и не сдохнет – выживет. Главное для человека – выжить!»

Потому-то, наверное, так часто откатывается назад прошлое, делается незримым, неощутимым, будто его и не было, ничего не было – ни детства, ни песен в школах, ни первого велосипеда, ни лейтенантских звездочек, полученных в радостный день после окончания военного училища, – нич-чего! А что тогда было?

Было только то, что есть сейчас, – черная ватная ночь, которая в линзах специального бинокля делается жидкой, серой, неживой – все время ночь: сегодня ночь, вчера ночь и позавчера, месяц и пять месяцев назад ночь, все время тянется только эта одуряющая бесконечная ночь, в которой группа Литвинова теряет людей – то одного съедает темнота, то другого…

Шавкат с напарником лежали в двухстах метрах от майора и, притиснувшись к песку, слушали землю, ее пустоты, утолщения, спекшиеся мозоли и гулкие провалы, слушали барханы.

– Похоже, идут, – наконец произнес Борис, – километрах в трех отсюда. Майор был прав.

– Да, – подтвердил Шавкат. – Будем выдвигаться вперед – надо встречать гостей.

Минут через сорок появился караван – длинный, дышащий теплом, потом, навозом, – не почувствовать и не заметить его было нельзя; не доходя до солдат, караван резко свернул влево – проводник в ночи разглядел метку, специально оставленную для него, и повел верблюдов в сторону от группы Литвинова.

– Что так? – спросил Борис.

– Ничего особенного! В том маленьком пуштунском стаде у этих людей был свой человек, он вернулся и поставил метку, караванщик действует по дорожному знаку. Все правильно. В двух километрах он свернет направо – обойдет нас коробочкой, все правильно! – повторил Шавкат и, подхватив поудобнее свой «калашников», помчался за караваном.

Напарник побежал следом.

Бежать по песку трудно – не потому, что ноги вязнут в противной сыпучей массе, как в клее, – рвется дыхание, на куски разлетаются легкие, не хватает воздуха. В пустыне воздуха также мало, как в высоких обледеневших горах: там, где нет зелени, никогда не будет хватать воздуха – арифметика проста.

– Э-эй! – закричал Шавкат хрипло погонщикам, но те его засекли еще до крика, выставили несколько автоматных стволов. – Поосторожнее будьте, там рота шурави, – задыхаясь, глотая слова, морщась от того, что в груди было больно, проговорил Шавкат, потыкал автоматом в сторону, где находилась группа Литвинова. – Рота, хорошо вооруженная! Шестнадцать пулеметов.

– Ты кто? – остановив караван, спросил проводник. Он, похоже, был старшим в караване. – А ты кто? – проводник перевел взгляд на Бобоходира.

– Мы от Азама Зьяра, – произнес Шавкат спокойно, глядя на проводника и совсем не обращая внимания на автоматные стволы.

– Дай твой автомат, – потребовал проводник, протянул руку.

Шавкат отдал ему свой автомат.

– Боишься, что мы – шурави? – спросил он.

– Да, – не стал отпираться проводник, – но еще больше боюсь, если вы – кафиры из наших.

– Мы – кафиры? Мы – неверные? Побойся Аллаха, предводитель! – искренне рассмеялся Шавкат.

Проводник осмотрел автомат, передернул затвор, заметил, что второй из правоверных, догнавших их, держит свой «калашников» так, что первая пуля обязательно прошьет его, усмехнулся, отдал оружие Шавкату.

– Держи, все в порядке.

Автомат у Шавката был египетским, с арабской вязью на стволе.

– Что-нибудь не то? – спокойно спросил Шавкат.

– Все то, – сказал проводник. – Что просил передать Азам Зьяр?

– Чтобы мы помогли вам спокойно пройти ловушку, устроенную советскими. Азам Зьяр ждет вас.

Зьяр был руководителем душманской группы, куда шел караван. Караван вез автоматы, ящики с патронами, отдельно – патроны к «бурам», два миномета и минные заряды, два пулемета, литературу, в том числе учебники по истории партизанской войны в Советском Союзе и книги по басмаческому движению в Средней Азии. Азам Зьяр был образованным человеком, своим подданным-правоверным платил не только «афони» – афганские деньги, платил и доллары, хотя мог бы выдавать только афгани в обмен на отрубленные головы и отрезанные уши; но Азам Зьяр мыслил шире: он ввел среди подчиненных солдатскую дисциплину, воинские звания – правоверные носили форму и погоны, изучали тактику, оружейное дело, политические основы, английский язык, саперную и минные дисциплины, ловко стреляли и вслух читали книги про басмачей: то, что происходило в двадцатых годах в Средней Азии, было поучительно для нынешних времен – на уроках той войны следовало учиться, и вообще нельзя