не верил самому себе и обрезал это неверие. – Орден, орден!» Этот орден он ставил выше ордена Ленина, который дают учительницам за долгосрочную работу, заводским фрезеровщикам за успешное выполнение пятилетки, чабанам за то, что вовремя освободили бедных овец от богатых шуб и синехоньких, в порезах и лишаях, пупырчатокожих оставили дрожать на холоде, – за это гордые горные пастухи тоже получают ордена Ленина, и даже больше – с золотым довеском; но никто из них не получал орденов Красного Знамени. Сердце яростно билось, толкалось в ключицы, тревожило, радовалось. Литвинов явился в кабинет к седому начальнику, вытянулся по струночке: «Явился, как и было приказано, товарищ полковник!»

Тот окинул Литвинова с головы до ног, усмехнулся чему-то своему – может быть, вспомнил прошлое, молодость свою, а может, еще что… «Молодец, майор!» – сказал он. Литвинов ждал, что полковник поведет его выше – к генералу, начальнику управления, или, может быть, еще выше – к маршалу, заместителю министра обороны, но вместо этого полковник, вдруг потеряв свою представительность, сложился пополам, закряхтел по-стариковски, пошарил в тумбе стола и достал небольшую картонную коробку – довольно неряшливую, с облохмаченным срезом и косо вбитыми в картон скрепками, украшенную маслянистыми пятнами; Литвинову даже показалось, что на коробке остались крошки от пирожного, которое вчера вечером, задержавшись на службе, стрескал сладкоежка-полковник. Полковник выпрямился, вновь становясь самим собою – сановитым важным офицером, тоже вроде бы засек крошки на картоне и смахнул их решительным быстрым движением, поглядел на Рыжего Майкла внимательно, жестко, с напором, стараясь проникнуть ему внутрь, проникнуть в зрачки, в глазницы, в череп; взгляд был неприятным, и Литвинов напрягся – надо было поставить, как в волейболе, блок, но он немного опоздал, встретил начальственный взор незащищенным. На лице его ничего не дрогнуло – как была на нем безмятежная юношеская улыбка, так и продолжала быть.

Наконец полковник отвел взгляд, покрякал в кулак и сказал: «Поздравляю вас, майор, с заслуженной наградой! За выполнение ответственного задания вы награждены транзисторным приемником “Сокол”».

Приемник был ровесником дедушки русской авиации, помнил еще, наверное, крепостное право и мало чем отличался от детекторного. Обида сжала Литвинову горло – вместо ордена эту пропахшую пылью коробку для пуговиц? Продолжая по-юношески задорно улыбаться, он шагнул навстречу протянутой руке полковника, пожал ее, потом произнес тихо, но отчетливо: «Служу Советскому Союзу!»

Безмятежная улыбка не исчезла с его лица, а перед глазами стремительно пронеслись те дни, что он прожил в Греции, встречи в продымленных тавернах под звуки бессмертного «сиртаки», лица, лица, лица, в том числе и лицо его помощника Христоса, найденного убитым в семичасовом утреннем автобусе, – Христос пролежал в нем всю ночь, оплыл кровью и одеревенел на последнем сиденье; нежное веснушчатое лицо норвежки Марты, старавшейся окрутить его, – норвежка тоже под видом журналистки работала на свою разведку, отличалась мужской изобретательностью и коварством «зеленого берета»; лицо старого водителя Панайота, вывезшего его из заполыхавшей вдруг столицы в багажнике. Литвинов словно бы ухнул в пустоту, улетел далеко-далеко и теперь улыбался из гибельной глубины. Полковник что-то говорил, но Литвинов не слышал его – ему стиснуло горло, сдавило грудь, кинопленка перед глазами закрутилась быстро-быстро, события стали повторяться в обратной последовательности, машина работала назад; он смотрел на крепкий, артистично шевелящийся рот полковника и не слышал его. Когда губы начальника перестали шевелиться, Литвинов понял, что полковник кончил речь, вытянулся – ну только что не вылез из одежды и, не стирая улыбки с лица, спросил: «Разрешите идти, товарищ полковник? Работа ждет!»

Губы полковника тронула улыбка, взгляд сделался мягким – он больше не старался проникнуть Литвинову внутрь, полковник все понял и кивнул: «Идите!»

Литвинов даже не стал показывать приемник жене – рукоделья царя Гороха ей были хорошо известны, на многолюдной станции метро положил коробку с «Соколом» на мраморный подоконник и с опущенной головой прошел через турникет к эскалатору. Он даже не посмотрел, есть на приемнике дарственная надпись или нет, наверное, все-таки надпись была, в армии не принято вручать анонимные подарки. Расчет Литвинова был прост – если приемник попадет к какому-нибудь школьнику либо ошалевшему от водки ханыге, те приберут находку к рукам и с надписью; если его найдет милиция, то тут получится «фифти-фифти»: коли милиционер окажется честным, то по московскому адресу он отыщет Литвинова и прочитает, нотацию насчет растеряшества, если он будет из суетливых востроглазых лимитчиков, то спокойно заберет приемник себе и попросит своего не очень-то щедрого милицейского бога, чтобы почаще одаривал его такими штуками.

Дома Литвинов тщательно, дважды с разным мылом, вымыл руки.

Приемник «Сокол» на квартиру к нему не вернулся.

Все это правда и в ту же пору – неправда. Это было и этого не было. Майор потерял ощущение времени, потерял свое прошлое – все осталось в мелких желтых песках, осело в следах человеческих ног и сверху было накрыто песком, который ветер нес постоянно; песок плясал плоскими хвостами на барханах, стеклистая твердая крупка скручивалась в жгуты, носилась по пространству, высасывала из воздуха последний кислород, причиняла боль.

Тело чесалось. Под мышками горело – они долго не мылись. Не было воды, не было отдыха. Были только броски по пустыне с одной кочевой тропы на другую, была работа с разведданными, были засады, стрельба и убитые. В отряде Литвинова уже убито пять человек, сколько же было уложено «прохоров», Литвинов не считал – этим занимался другой человек. Майор, через голову стянул с себя куртку, бросил на песок, приподнял левую руку: под мышкой на коротком, свалявшемся в косицу волосе шевелились вши. Вшей было много – белесых, крупных, злых, каждая помечена коричневой точечкой, будто рисовая крупинка, – насекомые висели гроздью. «Как виноград», – устало, не ощущая ни брезгливости, ни досады, усмехнулся Литвинов, сгреб вшей пальцами, выдрав несколько волосков с корнем и даже не поморщившись, хотя место это очень болезненное, сунул в песок, растер их там.

– Кудинов! – не оборачиваясь, выкрикнул он, услышал сзади невесомые быстрые шаги и попросил: – Дай мне ножницы.

– Блондинки заели, товарищ майор?

– Плохая примета – вши, Кудинов. Такая же плохая, как показывать на себе чужие раны.

– Откуда они берутся, товарищ майор? По себе сколько раз замечал: приходит свежая часть, все человеки в ней чистые, умытые, только что с Родины, ухоженные, никакой заразы нет, и в месте, куда их забросили, тоже никакой заразы нет, и все-таки на следующий день или через день у людей появляются вши. Откуда, товарищ майор? Ведь в пустыне никаких вшей не существует. От кого они? От животных? Но и животных тут нет, только змеи и вараны.

Не отвечая Кудинову, майор сосредоточенно,