«Вам следовало поздравить себя, – сказала ЛаМартен, – так как это было лишь жалкое подобие его обыкновенной страсти. Япокажу вам того человека, господа, – продолжала она, – в болееопасном обличье.» – «Не в таком роковом, как то, в котором представлю его ягосподам, – добавила Ла Дегранж, – и я присоединяюсь к мадам ЛаМартен, чтобы заверить вас, что вам чрезвычайно повезло, что вы легкоотделались; этот человек имел и другие страсти, гораздо более странные.» –«Хорошо, подождем, чтобы об этом судить, узнав всю его историю, – сказалГерцог. – Поспеши, Дюкло, рассказать нам какую-нибудь другую для того,чтобы убрать из памяти этого отъявленного негодяя.»

«Тот человек, которого я увидела затем, господа, –продолжала Дюкло, – хотел женщину, у которой была бы очень красивая грудь;так как это одно из моих достоинств, то после того, как я ему ее представила наобозрение, он предпочел меня всем моим Девочкам. Но какое употребление для моейгруди и для моего лица намеревался сделать этот замечательный развратник? Онукладывает меня, совершенно голую, на софу, помещается верхом на грудь,устанавливает свой хобот между моих сосцов, приказывает мне сжимать его какможно сильнее и по прошествии недолгого времени мерзавец орошает их семенем,выбрасывая подряд более Двадцати очень густых плевков мне в лицо.»

«Простите, – сказала, ворча, Аделаида Герцогу, которыйтолько что плюнул ей в нос, – я не вижу, какая необходимость заставляетвас подражать этой мерзости! Вы прекратите? – спросила она, вытираясь.» –«Когда мне будет угодно, дитя мое, – отвечал ей Герцог. – Запомнитеодин раз на всю жизнь, что вы здесь лишь для того, чтобы, повиноваться ипозволять с собой делать все. Итак, продолжай, Дюкло; я, быть может, сделал быхуже; но так как обожаю этого прелестного ребенка, – сказал он сиздевкой, – то совершенно не хочу его оскорблять.»

«Не знаю, господа, – сказала Дюкло, – слышали ливы о страсти командора Святого Эльма. У него был игорный дом, где все, ктоприходил рисковать деньгами, жестоко обчищались; но что было совершеннонеобыкновенно, так это то, что командор возбуждался от того, что обжуливалгостей: после каждого обчищения карманов он извергал в штаны; одна женщина,которую я отлично знала и которую он долго содержал, сказала мне, что иногдаэто дело распаляло его до такой степени, что он был вынужден искать вместе сней некоторого освежения жару, которым был поглощен. На этом он неостанавливался: для него притягательную силу имела любого вида кража; с нимнельзя было чувствовать себя в безопасности. Сидел ли он за вашим столом, онкрал там приборы; в вашем кабинете – ваши драгоценности; возле вашего кармана –вашу табакерку или ваш платок. От всего этого у него стоял, и он даже кончал,как только что-либо брал.

Он был в этом отношении, конечно, менее удивительным, чемпредседатель Парламента, с которым я сошлась, придя к госпоже Фурнье, иотношения с которым сохраняла, поскольку он хотел иметь дело только со мной. Упредседателя была маленькая квартира на Гревской площади, снятая на год; стараяслужанка занимала ее одна в качестве консьержки; единственной обязанностью этойженщины было держать эту квартиру в порядке и уведомлять председателя, кактолько на площади начинались приготовления к казни. Председатель немедленновелел мне быть готовой, заезжал за мной переодетый; на извозчике мыотправлялись на нашу квартирку. Окно этой комнаты было расположено такимобразом, что находилось прямо над эшафотом; председатель и я помещались у окназа решетчатым ставнем; на одну из перекладин он устраивал превосходнуюзрительную трубу; в ожидании казни этот помощник Фемиды забавлялся со мной накровати, целуя мои ягодицы – что, к слову сказать, ему необыкновенно нравилось.Наконец, гул на площади сообщал нам о прибытии жертвы; наш герой в мантиизанимал свое место у окна; я садилась возле него с предписанием мять руками илегко качать его орудие, соизмеряя своп встряхивания с экзекуцией, которую онсобирался наблюдать, – так, чтобы сперма вырвалась именно в ту минуту,когда осужденный отдаст душу Богу. Преступник поднимался на эшафот,председатель созерцал; чем ближе осужденный был к смерти, тем яростнее инеудержимее был хобот негодяя в моих руках. Наконец, казнь свершалась; в этомгновение он кричал: «Ах! Черт возьми, – говорил он, – дваждыконченый Бог! Как бы я хотел быть его палачом и насколько бы лучше я ударил!»Впрочем, его наслаждения зависели от рода казни: повешенный производил в немпростое ощущение, колесованный человек вызывал у него бред, приводил висступление; но если же человека сжигали или четвертовали, он падал отнаслаждения без чувств. Мужчина казнился или женщина – ему было все равно:«Только, – говорил он, – толстая женщина имеет на меня большоевоздействие, но, к несчастью, казней таких не происходит.» – «Но,господин, – говорила я ему, – вы, по своей должности, способствуетесмерти этой несчастной жертвы.» – «Разумеется, – отвечал он, – именноэто забавляет меня больше всего: за те тридцать лет, что я в суде, я ни разу неподал своего голоса против смертной казни.» – «Не считаете ли вы, –спросила я, – что вам следовало упрекнуть себя в смерти этих людей как ихубийцу?» – «Ну же! – сказал он мне, – нужно ли обращать внимание натакие мелочи?» – «Но, – молвила я, – однако это и есть то, что в миреназывают гнусным делом.» – «О! – сказал он мне, – нужно уметьрешаться на гнусные дела, от которых хобот стоит, и делать это по очень простойпричине: всякая вещь, представляющаяся вам ужасной, более не будет являться длявас таковой, как только заставит вас кончить; таким образом она остаетсяужасной исключительно в глазах других; кто докажет мне, что мнение других,почти всегда ложное, не является также ложным и в данном случае? Несуществует, – продолжал он, – ничего в сущности доброго и ничего вкорне злого; все оценивается лишь отношением к нашим нравам, к нашим мнениям ик нашим предрассудкам. Установив это положение, возможно, что какая-нибудьвещь, совершенно безразличная сама по себе, тем не менее, выглядит недостойнойв ваших глазах и очень сладостной в моих; и так как она мне нравится, какследует определить ее место? Не будет ли сумасшествием лишать себя ее только потому,что вы ее порицаете? Полноте, полноте, моя дорогая Дюкло, жизнь человека –такая незначительная вещь, что ей Можно пренебречь, поскольку это доставляетудовольствие. Пренебрегаем же мы жизнью кошки или собаки; пусть слабыйзащищается, он, за очень редким исключением, имеет то же оружие, что и мы. Ипоскольку ты так совестлива и щепетильна, – добавил мой герой, – чтоты, в таком случае, скажешь о причуде одного из моих друзей?» Думаю вампокажется уместным, господа, чтобы эта причуда, о которой он мне рассказал,составила пятин рассказ моего вечера.

Так вот, председатель рассказал мне о своем друге, которыйхотел иметь дело только с женщинами, которые будут казнены. Чем больше время,когда их могут ему представить, соседствует с тем, когда они умрут, тем большеон платит; встреча должна была состояться только после того, как им объявилиприговор. Имея доступ, по своей должности, к женщинам такого рода, он неупускал из них ни одной; за свидание наедине он платил до ста луидором. Он ненаслаждался ими, он требовал от них показать ему спои ягодицы и посрать,утверждая, что ничто не сравнится со вкусом дерьма женщины, с которой толькочто сделали подобное превращение. Нет ничего на свете, чего бы он ни придумал,чтобы устроить себе такие свидания; к тому же, как вы понимаете, он не хотел,чтобы его узнали. Несколько раз он сходил за исповедника, иногда – за другасемьи… «Когда он заканчивал операцию, представь себе, что он оставлял на финал,моя дорогая Дюкло? – спрашивал у меня председатель, – то же самое,что и я, моя дорогая подруга: он оставлял свое семя для развязки и выбрасывалего, видя, как женщины прелестно издыхают.» – «Ах! Это настоящий злодей!» –говорю ему я.» – «Злодей? – прервал он… – Все это пустые слова, мое дитя!Нет ничего злодейского в том, от чего стоит; единственное преступление в мире –это отказать себе в чем-нибудь из этого рода.»