во мне это все! И я – во всем этом. Словно я уже не один только наш мир вижу, а несколько, десятки, сотни… И ни прошлого нет, ни будущего. Как будто все это вместе – сразу и одновременно – существует… Знаете, как куча фильмов, что уже на полке лежат, отснятые от начала и до самого конца… И один фильм на другой накладывается, один с другим пересекается… Факт один: для меня больше никаких секретов вообще в тот момент не осталось. Ни вопросов, как будет оно, дескать, да что там будет… Все вижу, – лицо у рассказчика медленно расслабилось, а на губах заиграла слабая улыбка. – И самое главное, наверное, то, что я ленту эту пулеметную увидел, – он слабо кивнул. – Ровно двадцать один, как в «очко»… Будто перед глазами кино на замедленной скорости прокручивают: лента пулеметная ползет медленно так, будто бы звук отключили… А ровно на двадцать первом патроне ее и клинит… И я это вижу! Вижу, что Фриц Хаманн ровно двадцать один патрон выпустить успеет, как в атаку мы встанем, а потом заклинит машинку его… А одновременно, – Павлик посмотрел вверх, – вижу, как оно все быть может… Не будет, – он убежденно тряхнул головой, а именно – может быть! Знаете, словно несколько сценариев одновременно передо мной прошли. И первый: еще до команды «В атаку!» с земли Сережа Логинов со скулячьим каким-то визгом подниматься начинает… и принимает на себя почти всю очередь с колокольни… Иван Кузьмич… Он первый встает и кричать начинает, когда уже по полю бежит… Он эти несколько секунд, что от подъема его до крика «В атаку!» прошли, нам подарил… А я-то прямо сейчас всеми и ощущаю себя: И Сережей, и Иванов Кузьмичем… Денис Егоров – он чуть дальше, за Иваном Кузьмичем – уже губу до крови прокусывает себе, чтобы слабину не дать и ужас в себе убить как бы болью физической… И еще ребята наши… Одного косит очередь, второго… И все это – разные варианты… Сережа первый встанет – один конец… Иван Кузьмич нам фору в секунды даст – второй вариант… Денис Егоров – третий, и так – без конца. И у каждого сценария – свое продолжение. У меня перед глазами внезапно – старушка какая-то, а в следующий миг уже понимаю, что бабушка это Сережки Логинова… У нее перед глазами – бумаги листок, только не видит она ничего… Похоронка это на Сережу пришла… На улице – весна, праздник… Ликуют все… А у нее только листок бумаги перед глазами застланными… Родителей его накрыло налетом, в сорок втором еще, и он у нее – один, и она у него – одна… Анастасия Петровна – жена Ивана Кузьмича… – Павлик махнул рукой. – До вечера можно следующего все эти сценарии и жизни рассказывать, а передо мной – за одну секунду они скопом прошли. Мама моя, Елена Сергеевна, – его губы снова затряслись. – Еще не произошло ничего, а для нее уже кончилось все… Как сейчас перед глазами стоит: она – у плиты, и вдруг… что-то, как нож под сердце ее, входит. Еще секунду назад – радость, улыбка, и вдруг – как нечто холодное и острое. И – насмерть… Она медленно так на пол опускаться начинает, по полу что-то катится… К ней – соседка, а у нее сердце остановилось как будто. Я еще ничего не понял и не знаю, – он снова стиснул пальцы. – А она уже все поняла. Чтобы не мучить больше ни себя ни вас, – Павлик невидяще смотрел на скатерть перед собой, – да конструкций всех этих красивых не лепить, совсем по-простому вам скажу: я в тот момент всеми этими людьми был… И болью их, и надеждами разбитыми… Страхом, верой, ужасом… Похоронки эти в руках – я, Фриц на колокольне за пулеметом, навек замолчавшим – я, девочка та, из деревни украинской, – я… Солдатня, что на части ее рвала, – тоже я. Вся боль мира, – он говорил очень медленно, – вся надежда, все это я в тот момент и был. Как ни коряво звучит, а именно так это тогда и ощущалось. И от боли той, что входит в тебя и которой ты становишься в один миг, – не спрятаться от нее, не укрыться нигде. А потом, – он еле заметно покачал головой, – опять звон этот как будто в ушах поплыл. Зазвенело все, закружилось перед глазами… И снова – как и раньше уже. Странное ощущение такое… С одной стороны, словно замерло все и остановилось, а с другой – как будто опять меня что-то на части изнутри раздирать начинает. И чувство опять это, что только я всю ситуацию и держу! И боль эта вся, и кошмар тех, кто похоронки получит, и мамы моей боль смертная – все это моих рук дело… И делаю все это я, сам не знаю уж, как… И одновременно – уверенность такая внутренняя, что и остановить-то это все я один и могу. В одночасье, причем… Прямо сейчас, если выбор сделаю правильный… Честно говоря, – Павлик усмехнулся, – тут и странного нет ничего, если моим тем ощущениям верить. Ведь и нет же никого, кроме меня, как я тогда ощущал все. А раз нет никого, кроме меня, значит, и развернуть вспять все это мне одному только по силам. И чем больше эта уверенность во мне крепнет, тем все легче и легче мне. И ужас тот всеобщий, и боль – отступают они. А потом – опять плиту с меня стотонную словно сбросили. И тут, – он немного понизил голос, – я все со стороны видеть начал, как будто кино показывают! А съемка – опять замедленная, да беззвучно все. Медленно, очень медленно, Игорь Смирнов вставать начинает. Вначале медленно, потом – быстрее чуть. На руки опирается, садится… И, понимаете, тут, словно бы я – это он какой-то там частью своей, но и будто бы со стороны на это смотрю! Словно наблюдатель, которого ни поле это не касается, ни деревушка та украинская, ни похоронки, что адресатов своих найдут непременно. Медленно сажусь, а на душе, не поверите, – легкость, словно гравитацию вдруг отменили. Как будто сняли с меня ношу, что я тащил, сам того не понимая. И желание – одно. Землю я хочу босыми ногами ощутить, травку эту зеленую и весеннюю… Вот я и сижу уже… Медленно начинаю сапоги с ног стаскивать, обмотки… Справа Иван Кузьмич орет что-то беззвучно. Только он не «В атаку!» кричит, а мне.