Но мне-то уже без надобности все. Передо мной в тот момент весь этот обман грандиозный, пусть и правдоподобный до боли, – как на ладони! Земля под босыми ногами теплая-теплая! И небо такое пронзительное, что сама мысль о смерти видится умопомешательством полным… А я встаю… Медленно встаю, не скрываясь ни от кого. И Фриц молчит, а Иван Кузьмич кричать перестал и тоже подниматься начинает. Только все это – лишнее уже… Никто из них ничего и сделать не может! Иллюзия это все, что «они» какие-то есть! Есть в действительности только я. И только мне и решать, каким образом теперь все развернется, как все в этом фильме сейчас сложится. И я начинаю идти по полю тому, медленно так… Потом быстрее! Только что гимнастерку рвануть до пупа успел. И не от куража, – Павлик улыбнулся. – Просто не успею я расстегнуться нормально-то! А мне напоследок все это ощутить полной грудью хочется… Поле, солнце весеннее, воздух, ветерок ласковый… Простор этот жизни в себя впустить и не выпускать больше. И бегу, – на его губах играла слабая улыбка, – бегу! Не виляю, уклониться не пытаюсь. Прямо на кирху эту, на прорезь прицела, на глаза, кровью налитые, в которых комочек маленький окровавленный в которую тысячу раз умирает. А я бегу! Долго бегу… Словно несколько шагов этих в вечность и растянулись. И вроде бы я бегу по полю этому, а вроде вижу в тот же момент фигурку эту маленькую, с руками в стороны широко раскинутыми… И на лице – солнце и улыбка, – он задумчиво кивнул головой. – А потом удар тупой, только без боли всякой, снова – как вспышка какая-то… А потом… Знаете, иногда же говорят: свет. Я вот думал, что это выражение такое расхожее: свет, мол, яркий очень… Нет, это не выражение вовсе пустое. Может быть, в действительности все как-то и иначе обстоит, но для меня тогда точно свет и был. Это как солнце вдруг над тучами открывается, когда самолет через облака проходит… Одно из самых сильных впечатлений детства моего: с бабушкой в первый раз на юг полетели к родственникам ее. А я маленький еще – шесть лет всего. И вот внизу, у нас в Москве, – пасмурно, дождь идет, а только поднялся самолет над тучами – взрыв словно! Света потоки… точно так же и тогда, если на язык человеческий переводить… Как будто я над тучами поднялся – все светом залито! Ярко очень, но не слепит тот свет. И ощущение – я даже передавать вам не буду, – он снова улыбнулся, – свободы какой-то невероятной! Я потом уже не раз фразу эту слышал, что бог – это любовь. Иисус вроде бы так и говорил ученикам своим, когда они вопросы ему задавали на эту тему. Я еще все голову ломал: как это – бог есть любовь? И первый вопрос у меня был: как это все любить-то можно? Боль, грязь, предательство, трусость? Мерзость всякую беспредельную, черноту откровенную, в которой даже лучика света уже не осталось? Как можно нелюдя какого полюбить, который мучал, жизни лишал близких своих? Не понимали, думаю, ученики Иисуса… Не в любви тут дело, о которой мы говорить привыкли. Не о людской любви Иисус говорил… Любовь людей, она ведь, всегда какая-то однобокая! Она всегда – за что-то! Люблю за красоту, допустим, за то, что сын ты мой или мама моя, к примеру… Люблю за характер, за доброту… Это все – суррогаты! Это не любовь к кому-то! – Павлик пощелкал пальцами. – Это к себе, если хотите, любовь! Эгоистичная она! А вот свет тот, в котором весь этот кошмар существовал, – с насилием, с детьми убитыми и на части порванными, с похоронками, что приходят, когда война уже кончилась… Ведь это все и было – свет тот! Он, свет, во всем был, и все в нем было! И свет этот свободой лучше всего назвать, как мне кажется! Он же – свет-то этот – всему позволял быть именно таким, каким оно было все! И каждый мог все что угодно делать! Насиловать, убивать, грабить… На дзот ложиться, из гранаты чеку под танком зубами вытаскивать, когда рук уже нет… Спасать всех, любить, самому на эшафот подниматься или головы на нем другим рубить! Свет все позволял, и главное – не было там пострадавших никаких! Свет всем этим сам и был, и от его позволения всему быть так, как угодно, все остальное уже и образовывалось! Он и был полем этим, и пулеметчиком… И Карпатым Иваном Кузьмичем, и мамой моей, и чашкой, что по полу тогда разлетелась… И болью маминой, у которой, кроме меня, никого на целом свете не осталось, и похоронкой, что еще и не написана даже… И бабушка Сережи Логинова, к которой последний родной человек вернется… Все это тоже свет. Что он такое, как он становится всем этим, всеми нами, не спрашивайте… Просто там, на поле том весеннем, это все настолько очевидно, что и смысла нет ни вопросы себе задавать какие-то, ни умничать потом сильно… Вот этот свет – а я бы его свободой, скорее, назвал, если из ощущений моих тогдашних исходить, – он, действительно, и бог есть, и любовь… И все остальное, что только быть и может… И ведь там, – Павлик вздохнул, – справедливость высшая такой очевидной становится! Там же все так устроено, что ты, конечно, можешь ну кем угодно быть и что угодно делать! И красть, конечно, и грабить, и насиловать… Свет тебе вообще ничего запретить не может. Но только рано или поздно вся эта конструкция каким-то образом развернется на сто восемьдесят… Крал – так у тебя украдут! Насиловал? Тебя рвать на части будут на глазах матери твоей! Убивал? Твоих детей на твоих же глазах жизни-то и лишат! И настолько все это очевидно, что ни в каких дополнительных разъяснениях даже не нуждается! А пострадавших, – он грустно улыбнулся, – во всей этой конструкции-то и нет! Как заканчивается все, так все обратно к своему истоку и возвращается! Как гейм овер случается, так свет все обратно в себя и вбирает! Только не увидеть этого, пока спектакль идет. А потом, – он махнул рукой, – потом уже и объяснять никому ничего не нужно – все как на ладони!

Некоторое время оба молча курили. Потом Павлик налил себе остывшего чая и жадно его выпил.

– Ну а потом, – усмехнулся он, – я уже не на несколько маленьких осколков распался, а на тысячи и миллионы! И передо