мной как будто кино бесконечное потянулось. Лица: мужские, женские, детские… Жизни целые, а проходят перед тобой, как миг единый… Войны снова, крепости, замки… Стены, дым столбом стоит… Рев людей, кровь льется… И я на стену лезу с ревом этим, чтобы страх свой подальше загнать… Я, все я, все эти жизни мои! Я и крал, и лгал, и убивал кого-то. И меня убивали, и у меня последний кусок отбирали, словно статус кво какой восстанавливая… Я и самым великим святым был, и мразью страшной самой… И обычным человеком… И необычным… Все это, как сны какие-то, передо мной проходит. Вроде бы сны, а так-то самая настоящая реальность и есть. То, что это сон такой, только после того, как просыпаешься, понимаешь! И начал этих, и концов – меньше песчинок на берегу, чем их у меня было, чем передо мной прошло… При желании я мог каждую жизнь от начала до конца перед собой прокрутить, во всех подробностях… Одно запомнилось, – Павлик посерьезнел лицом, – наверное, больше остального – как будто из ряда общего выпадает! В каждой жизни той, что прошли передо мной, и имя у меня было, и история, и даже воспоминания… А тут, – он прикрыл глаза, – ничего похожего… Утро раннее, двор незнакомый… Только солнце вставать стало… Деревья вокруг, солнцем утренним залитые… Слуга заходит, чай передо мной ставит. Я беру чашку, а она шершавая маленько, теплая… Чай с горчинкой с такой, терпкий! И ни мыслей у меня никаких, ни воспоминаний… Ничего этого нет. Ум – как пустой мешок каменный! И меня, если так разобраться-то, и нет! Есть цветок на дереве, ствол корявый и узловатый, плиты каменные выщербленные… Тепло от чашки в моих руках… И ощущение покоя – невероятное! А еще красотой наполнено все до предела просто! Наверное, так и сказать-то неправильно, лучше – кроме красоты, уже ничего для меня и не осталось. А потом – еще двор, люди опять незнакомые, факелы… Много людей. И я посередине двора… Циновка… В руках – малый меч, – губы Павлика снова начали дрожать. – На нем солнца лучи играют, и смотреть на это вечность можно! Нет совершеннее ничего, а если в тот момент, так для меня вообще ничего, кроме этого, нет. Только клинок в руках да порог вечности. Тишина такая, как будто мир и исчез в одночасье… Вот руки мои этот меч аккуратно сжимают. А я чувствую весь мир как стали кусок, холодной и совершенной до невозможности. И снова – холод, когда я клинок в свой живот ввожу… Ум опять пустой, как будто вымели его от всякого сора… И снова – свет. Снова точно такой же! Все понимающий, примиряющий… Он все позволяет, все видит, и ни укрыться от него, ни спрятаться… А потом, – он слегка прикусил губу, – много там чего было еще. Я, наверное, даже и пяти процентов не запомнил! Вначале вроде бы все знакомое, если так выразиться можно, а потом такие картины пошли – на Земле нашей и не увидишь ничего похожего! Города какие-то, грандиозные! Как будто другая это цивилизация, не наша… Вроде и ясно все, но в то же время все будто бы из другого мира совсем, – он снова надолго замолк.

Собеседник терпеливо ждал, но вскоре все же не выдержал:

– А дальше?

– Дальше, Игорь Сергеевич, утро наступило, – Павлик поднял на Игоря Сергеевича абсолютно спокойный, но очень усталый взгляд. – Хотите – верьте, хотите – нет. Только ничего я больше и не помню, как отключило меня, когда я по этим кинофильмам скользить куда-то вглубь начал. Анатолий одно сказал: «Просто выключился ты». А времени прошло с начала церемонии четыре часа, по словам Анатолия. У него-то тоже, как оказалось, грандиозная церемония была. Но там что-то свое такое, мне и спрашивать-то неудобно было. А шаман этот – дон Крескеньсио – как морской бриз, свежий! Возле костра сидит, чай пьет. Меня увидел – заулыбался. Вчера еще, как скала, неприступный был, а сегодня лыбится сидит, подмигивает! Дядька-то оказался веселый и живой себе вполне. Рукой похлопал рядом, чашку с чаем протянул. Так и сидели молча. Он Анатолию только что-то сказал, на меня поглядев, а тот как-то странно смотреть после этого на меня начал, – Павлик помотал головой и улыбнулся. – Но мне тогда все это, если честно, до фонаря было! Я словно пустой весь был, будто бы и не я это вовсе, а пространство пустое. Ни мыслей, ни желаний – вообще ничего! Одна красота вокруг, – он задумчиво покачал головой. – Краски такие, как будто прозрел я, звуки разные… Как на поле том, на котором Игорь Смирнов навсегда остался. Как там, перед лицом смерти, расцвело все и заиграло, так и тут. Только тут – перед лицом жизни – сказать правильно будет. Так и сидели с час, наверное. Чай пили, молчали. Потом шаман Анатолию кивнул – собираться, мол, пора. Собрались, вещи сложили, а шаман перед отъездом мне через Анатолия и говорит: поблагодари место, дескать, мил человек! Я не понял, конечно, сначала, как благодарить-то нужно место, а потом и сам сообразил: отошел в сторонку, сел, помолчал, ну и от всей души благодарность всему и высказал, – Павлик хмыкнул. – И месту, и обитателям его, и Духу, конечно, главное! Вам вот рассказывал, как молиться пробовал и воротило меня от этого, а тут – как будто всю жизнь только этим и занимался. Спасибо, говорю, папа, тебе за все! И – не поверите – словно волна по мне прокатилась! Как будто кто-то обнял меня да по голове ласково так гладит, – он смущенно тряхнул головой. – Смейтесь, не смейтесь, а все как на духу выкладываю вам. И знаете, что я тогда понял? Я ведь, как сирота ебанутый, до момента этого жил! Почему, вы спросите? А просто все очень – я же не знал, кто я такой! Я же себя мяса кусом считал вот этим, – Павлик похлопал себя по груди и горестно скривил губы. – По-другому и не скажешь ведь: сирота полоумный, дурачок деревенский… А тогда – как родителей враз нашел, двоих в одном лице! И папа, и мама – все он! Благодарю, а у меня слезы из глаз текут… И на душе – как праздник светлый! Опять не передать мне словами-то всего. Пошел и к дону Крескеньсио – так мне его не отблагодарить, а обнять хочется! Так не поверите: посмотрел он на меня – и сам обнял! Обнял, по спине похлопал, говорить что-то