Он отпил из второй бутылки воды и подумал, не развести ли небольшой костер, чтобы подогреть воду для растворимого кофе. Но потом передумал. Бодрости ему придаст ходьба, и она полезнее кофе. Он посмотрел на холм. Это займет где-то час. Он заберется на вершину и при удачном раскладе увидит поляну, дым, хоть какой-нибудь признак человеческого обитания. Если он ничего не найдет, то повернет вниз, вернется в фургон, позвонит местным властям и позволит им найти Эмери Элиота Саммервилла.

Теперь он понимал, как безрассудно поступил, вообразив, что справится сам. Какое тщеславие. Это было воистину смешно. «Упрямый и глупый, как всегда», – сказал он себе.

Надев ботинки и носки, он вытряхнул спальный мешок и брезент, туго их свернул и закрепил на рюкзаке. Сунул «Глок» с кобурой в задний карман брюк. Поднял рюкзак, собираясь просунуть руку через лямку и закинуть его на спину. Но сперва снова посмотрел вверх на холм.

В глубине души он понимал, что ничего не добьется, продолжая идти. И все же не хотел сдаваться. Вчера во второй половине дня у него было странное ощущение, что девушки были с ним. Семь неосязаемых духов шагали рядом с ним. Теперь он ничего не чувствовал. Никакого присутствия. Никаких рук, легко касающихся его спины и подталкивающих его вперед.

«Просто покончи с этим, – сказал он себе. – Поднимись на вершину, осмотрись. Отдохни, съешь батончик и потом иди обратно. Ты дойдешь до фургона к полудню, а в Абердин вернешься к вечеру».

Но сначала ему нужно было отлить. Он поставил рюкзак у толстого дуба, отшагнул от него подальше и встал лицом к деревцу поменьше, прежде чем расстегнуть ширинку. Спустя пятнадцать секунд, как раз когда он застегивался, кора дерева взорвалась, обсыпав его лицо, в глаза ему попали маленькие кусочки. Спустя секунду до него долетел грохот выстрела. Моргая и щурясь, почти ослепленный корой, он нырнул в укрытие за более широким дубом, одновременно хватаясь за пистолет на бедре – неловкий, шатающийся прыжок, из-за которого он ударился левым плечом о дуб и пролетел еще шесть футов вперед, и вот он уже кувыркался, скатывался и скользил вниз ко дну оврага.

Он помнил, как тяжело упал, и короткий взрыв боли, когда его голова ударилась о камень, а потом ничего, пока не открыл глаза и не понял, что лежит на спине в листве. Теперь, в дополнение к пульсирующей боли внизу черепа и чего-то похожего на жидкий огонь в левой ноге, он чувствовал что-то странное в позвоночнике… будто он холоднее, чем все остальное тело, от основания до лопаток.

Он приподнял одно плечо, проверяя его на паралич. Ладно, он мог двигаться, по крайней мере, выше пояса. Так, его спина мокрая. Но кровь была бы горячей. Вода под листьями. Ручей.

Некоторое время он лежал, прислушиваясь к хрусту шагов, который принесет за собой его смерть. Все это время пульсирующая боль в ноге росла и увеличивалась, ритмично вспыхивая от лодыжки до колена, ноя, как истерзанное сердце. Он не знал, сможет ли пошевелить ногой, и боялся даже попытаться. Боялся посмотреть и проверить повреждение. Все болело.

«Просто сделай это», – сказал он себе.

Он рывком подтянул левую пятку ближе, согнув колено, и боль пронзила его ногу, как зазубренное лезвие, обжигающая и тошнотворная, проникла в анус, яйца, живот и грудь, такая внезапная и сильная, что задушила его крик и заполнила все в его голове, вытеснив остальные мысли.

Он открыл глаза. Чувствовал, как с каждым вдохом поднимается и опускается его грудь. Боль все еще не утихла, она была повсюду. Солнце пока еще не заполонило своим сиянием маленькие клочки неба над головой, так что без сознания он был недолго. Демарко смутно помнил, что кто-то стоял над ним и смотрел вниз, но эта фигура была в тени, где-то в отдалении слышались бензопила, газонокосилка и ощущался смутный запах выхлопных газов, но все это могло быть сном.

Он потрогал карман и нащупал там пустую кобуру, если не считать набитых в нее листьев. Без «Глока» он был совершенно беззащитным. Беззащитным и сломленным. Теперь ничего не оставалось, кроме как ждать возвращения тени. Ждать еще одного выстрела.

Он сунул пальцы в карман и глубоко опустил руку. Кончиком пальца он коснулся серебряного металлического диска. Все еще здесь. Он подтолкнул его выше, в свою ладонь, и сжал его в кулак.

Шуршание листьев. Он лежал неподвижно, прислушивался. Больше ничего не услышал.

– Это ты, Эмери? – спросил он и не узнал собственный голос. Испуганный и хриплый.

Он подумал, что, возможно, ему стоит помолиться. Но о чем ему молить, о прощении? Наверное, на это не стоило рассчитывать. Прощать было слишком много.

Больше всего он жалел о тех годах, когда никого не любил. После того, как умерла его мама, до Ларейн так никого и не было. А потом на несколько коротких месяцев он был благословлен вдвойне – женой и сыном. А потом авария, и вот он снова все потерял.

А потом из ниоткуда возник еще один подарок. Джейми. Незаслуженный божий дар. И он плохо с ней поступил, позволил слабости овладеть собой. Он не воспринял этот дар как проявление милосердия.

И теперь он снова один, затянутое листьями небо над головой было почти черным, а гниющие листья влажными и холодными. Его нога, казалось, распухла от боли. Иногда обжигающий жар бежал вверх по лодыжке к яйцам, и ему приходилось хватать их и сжимать, чтобы не закричать. Иногда боль вспыхивала до самого позвоночника, обжигая каждый позвонок, а затем поднималась к затылку, поджигая кожу и волосы.

Он умрет в этом лесу. А кости оттащат и загрызут падальщики. Клочья одежды спрячут опавшие листья.

Все это было неважно. Важно лишь то, как он непоправимо упустил свой первый шанс на счастье. И второй. Он никогда не говорил Джейми об истинной глубине своих чувств. Всегда хотел, всегда собирался, но слова, когда он обдумывал их про себя, всегда звучали как предательство Ларейн и Райана-младшего.

Как быстро опадают листья в этом скоротечном времени! Он воображал, что сможет обуздать эти горы и их леса. Думал, что восстановит справедливость за семь несчастных девушек. Как много тщеславия! Тот, кто стрелял в то дерево, может в любой момент вернуться и прикончить его.

Он закрыл глаза. Как он опустошен! Как он устал!

– Отец наш, – начал он, но тут же осекся. Отец никогда ничего ему не давал. Отец был гневом и наказанием. Мать была самой природой, зачастую ласковой и успокаивающей, но столь же часто пренебрежительной и погруженной в свое собственное отчаяние. Поэтому он не мог молиться, даже сейчас. Нет, пока он не найдет еще кого-то или что-то, чему молиться. Но что еще осталось?

Под его веками мелькали образы. Лица людей, которых он знал. Незнакомцы. Он слышал свое тяжелое дыхание, тихие стоны, как будто они принадлежали кому-то другому. Он чувствовал, как его тело тонет в листве, как его уносит ручьем, словно он тоже был очередным опавшим листом среди бесчисленных миллиардов.