в нем насчет ученья полагать нельзя… Вот и весь приказ… Вы это должны принять себе в чувствие.

– Да как же так, Старей Николаич, уж это будет обидно: хоть бы трехгривенничек али полтинничек просил, а то целковый… У меня и денег-то таких нет…

– Как у вас не быть: вы в своем звании и от богатых господ не оставлены… Вам стыдно это и говорить… Я дворовый человек, да имею при себе завсегда для своего продовольствия, насчет табаку и прочих развлечений, рубль и два серебром.

– Вот вы как, Старей Николаевич!.. А верите ли Богу: у меня вот семья на руках, а иной раз гривенника во всем доме не найдешь…

– Ну что вы напрасно изъясняете… Теперь от одной господской добродетели вы сколько можете получить…

– Батюшка, Старей Николаич, ведь семья. Конечно, я благодетелями своими доволен, кабы не они, так я бы давно жив не был… Да ведь семья, Старей Николаевич… Мало ли всего надобно…

– Однако же вы можете вести свою экономию… А я дворовый человек… Где мне взять?… Как хотите, а рублем серебра вы мне должны способствовать… А то и мальчику никакой учености преподавать не буду и вы удовольствия не получите.

– Как же, Старей Николаевич… Будет полтинника… Право, обидно…

– Вы меня обижаете. Что же значит все мое ученье, если останусь доволен каким-нибудь полтинником… Я должен себя чувствовать… И я чувствую…

В это время Осташкова позвали к Паленову. Никеша хотел воспользоваться этим случаем и ускользнуть от своекорыстного, хотя и вежливого, конторщика, но тот остановил его.

– Что же вы не желаете образованности вашему сыну…

– Николай Андреич зовет, Старей Николаич…

– Барин без меня ничего не может сделать… Давайте целковый, а то я откажусь от всякого старания по неспособности вашего сына к понятиям.

– Да вот погодите, Старей Николаич, я вот только к Николаю Андреичу схожу… Я сейчас…

Старей Николаич рассердился.

– Ну, так поди ж, попробуй… – сказал он с негодованием… – Посмотрю я, не повезешь ли назад своего…

– Да вы не обижайтесь, Старей Николаич. Я не то чтобы… Я ведь не отказываюсь… С моим удовольствием…

– Поди, поди… Проси барина…

– Да что ж мне… Я на вас надеюсь… Вот получите уж… Так и быть… Из последних.

Осташков с огорчением подал деньги: он знал по опыту, как много значит дружба и вражда с дворовыми людьми того господина, от которого он надеялся что-нибудь получить, – и не смел не исполнить требования конторщика.

– Стыдитесь вы это говорить… – возразил Аристарх, принимая рубль серебром. – Неужели вам жалко такой ничтожной суммы для образовательности вашего сына?

– Эх, Старей Николаич, бедность моя…

– Спешите к Николаю Андреичу… чтобы опять не ожесточился…

Осташков вздрогнул, засуетился и побежал к Паленову.

Буря в душе Николая Андреича давно уже прошла и затихла, но он чувствовал какое-то недовольство собою, какое-то тоскливое расположение духа вследствие столкновения с женою. Никто не умел так искусно раздразнить Паленова и, раздразнивши, оставить неудовлетворенным и пристыженным, как его собственная супруга. Притом он знал хорошо, потому что уже не раз испытывал, что обыкновенно следовало за подобными столкновениями: непрерывные в продолжение целой недели истерики, с необходимым присутствием доктора, которому платились за леченье огромные деньги, что и само по себе было не малою казнью для скупого Паленова; затем упреки, слезы и оскорбительные замечания жены при каждой встрече с мужем, или молчание в продолжении целого месяца, или скоропостижный отъезд со всем семейством в город для леченья, что было для Николая Андреича всего хуже, потому что больше всего опустошало его карман. Как все капризные, избалованные и раздражительные, но слабохарактерные люди, после неприязненной стычки, где они проигрывают поле сражения, Николай Андреич после каждой ссоры с женой падал духом, терял бодрость, становился вял и скучен, жаловался на нездоровье я искал предлога обвинить в чем-нибудь свою печальную судьбу. Тогда ему становился нужен человек, пред которым бы он мог ныть и жаловаться. На этот раз Осташков как будто был послан в утешение Паленову самою судьбой: никто не мог быть столько терпеливым и великодушным слушателем, как он; никто, кроме его, не в состоянии бы был с таким сочувствием и состраданием выслушивать жалобы барина, только что приколотившего своего лакея, на неповиновение, неисправность и буйные наклонности прислуги, не ценящей милостей и выводящей из себя самое ангельское терпение. Как только Паленов впал в такое унылое расположение духа, он вспомнил об Осташкове и велел позвать его к себе. Никеша нашел своего благодетеля, лежащим на диване с самым грустным и болезненным выражением лица.

– Что вы, батюшка Николай Андреич? – спросил Осташков соболезнующим голосом.

– Что, брат, Осташков, плохо жить на свете добрым людям… Поди сядь сюда поближе… Нездоровится что-то…

– Что с вами, батюшка?…

– Весь как будто разбит… и нервы расстроены. Тоска такая… Да и немудрено: тут бы никто не сохранил здоровья… Бьешься, мучишься, работаешь, как вол, как батрак, жертвуешь своим здоровьем, а тут беспрестанно неприятности… Давеча этот пьяница Абрам меня расстроил… что я не делал для этого мерзавца, давно бы его надо было в скотники прогнать, а я его держу камердинером, одеваю, кормлю, каждый день чай пьет, анафема… а он вместо благодарности грубит… А тут еще жена… Это ужас: я несчастнейший человек…

– Не мой ли постреленок, батюшка, вас растревожил?… Простите, великодушно…

– Нет, Осташков, что твой сын!.. Ребенок… Ну, поупрямился, его наказали – и кончено… Нет, Осташков, для нас, так называемых богатых людей, есть огорчения поглубже, которых ты никогда не испытывал и не испытаешь… Ты бедняк, но ты полный хозяин, полный господин в своем доме, никто тебе не смеет ни в чем противоречить, жена смотрит в глаза и поступает во всем согласно с твоей волей… Столкновений с людьми, с этими неблагодарными, вечно недовольными тварями, у тебя нет… Живешь ты скромно, тихо, как хочешь, как позволяют тебе твои средства, никому до тебя дела нет, никто тебя не осудит… А я… Я вечный мученик, вечный раб приличий, общественных условий… Я не могу жить так, как хочу, как того требует мое сердце, мои убеждения, мой взгляд на вещи… Я не принадлежу себе, я весь принадлежу людям… Тружусь, работаю, добываю… а для кого?… разве для себя?… Нет, я знаю, я наперед уверен, что все, что я скопил, – пойдет прахом… Про меня говорят, что у меня полторы тысячи душ, что я богат, но если бы кто знал, чего мне стоит это богатство… Каких усилий, каких трудов, какого кровавого пота стоит мне каждый рубль, который я получаю!.. И знают