Август, который сидел на парапете в приличном отдалении от своих санитаров, угрюмо усмехнулся и посмотрел вниз. По реке шли последние льдины, в Эверфорт пришла весна — ворвалась в сонный город солнечным светом и передовыми отрядами копейщиков-нарциссов, что подняли свои острые ростки по всем клумбам города. Теплый ветер ласково ерошил волосы, и чей-то далекий, почти неразличимый голос повторял: весна, весна! Апрель!

Он пытался убедить себя в том, что пора все забыть. Ноктюрн, который Эрика посвятила Августу, давно отзвучал — он положил ноты в шкаф, на самую высокую полку, и лишь изредка дотрагивался до них, пытаясь убедиться, что все, случившееся этой зимой, было настоящим.

Было. Прошло. Газеты писали о том, что великий Штольц закончил гастроли в Севенийских эмиратах и остался там на отдых — солнце, минеральные воды и удивительная южная природа обязательно вдохновят его на новые произведения. Газеты, разумеется, не упоминали про Моро, но Август знал, что джиннус верно сторожит свое сокровище.

— Доктор Вернон, а доктор Вернон!

Август покосился на Атанатиуса, который до сих пор хохотал над матримониальными планами приятеля, и хмуро спросил:

— Ну чего тебе?

— Как думаете, доктор, Угрюмова Эмма пойдет замуж за этого дурошлепа?

Вильт совершенно не обиделся на такое именование и с нетерпением уставился на Августа. Тот пожал плечами.

— Я-то откуда знаю? Пусть сватается, если хочет.

Атанатиус махнул рукой — дескать, от доктора никакого проку. Сидел всю зиму с хмурой рожей, и весна его не радует. Ну и пусть себе дальше сидит.

Пару раз Август заходил в церковь, но так и не сел в исповедальную кабинку. Ему очень хотелось рассказать обо всем хоть кому-нибудь — и в то же время он хотел молчать, словно сказанные слова могли уничтожить что-то очень хрупкое и важное, то, что таилось теперь в самой глубине его души. И Август выходил из храма, быстрым шагом пересекал площадь и оказывался в кабачке Биструма, где рекой лилась фирменная биструмова сливовица, и никто не лез с расспросами — Август напивался до стеклянного состояния, и Атанатиус с товарищами нес его в экипаж до дома.

— Вот, доктор-то, гоняет нашего брата, а сам нажрался, как свинья, — степенно приговаривал санитар, устраивая Августа на скамейке экипажа. — Начальству-то все можно. Что ему, начальству-то?

— Сам ты свинья, ничего не понимаешь, только хрюкаешь, — с такой же степенностью отвечал кучер. — А доктор мало того, что за народное счастье кровь проливал, так еще и с Цветочником разобрался. Пусть хоть все Ледовитое море выпьет, нам от него теперь только уважение.

Все было предсказуемо. Все было привычно и страшно.

— Что, доктор Вернон, сидишь?

Моро появился ниоткуда — только что его здесь не было, и вот, пожалуйста, стоит. Август посмотрел по сторонам: он готов был поклясться, что никто не заметил, как джиннус выступил из тени. За эти месяцы Моро совсем не изменился: та же разбойничья физиономия, то же пальто, разве что кудрявые патлы стали подлиннее.

— Сижу, — хмуро ответил Август, — что еще мне делать?

Моро вздохнул. Прицельно сплюнул в реку.

— Она больше не пишет, — негромко сказал он, и в его голосе прозвучала такая обреченная опустошенность, что у Августа все зазвенело в груди. — Музыки больше нет.

«Эрика», — подумал он. В голове звенело только ее имя: Эрика, Эрика…

— Она заболела? — спросил Август. Моро кивнул.

— Вроде того. Отыграла все концерты для шейха Али, сейчас просто гостит у него. Он ей остров подарил на радостях. И рыжья насыпал столько, сколько она весит. Так, на карманные расходы.

— Заболела, — повторил Август, чувствуя, как в нем просыпается привычная злость. — Музыки нет… что, она тебе больше не нужна, без музыки-то? Выбросить решил?

Моро посмотрел так, что Август счел за лучшее больше ничего не говорить. Если джиннус не изменился, то за такие слова Августа ждала бы грамотная пара ударов в печень и голову.

— Дурак, — коротко ответил Моро. — Что-то ты совсем дурак, Август…

Некоторое время они молчали, а потом Моро сказал:

— Я недооценил то, насколько для ее творчества теперь важна любовь. Насколько теперь это важно для самой Эрики.

— Как она себя чувствует? — перебил Август. Меньше всего ему сейчас хотелось слушать излияния Моро: ему нужна была информация, за эти месяцы от Эрики не было ни единого письма.

— Плохо. Просто сидит на берегу и смотрит на море. Если я принесу еду и воду, то она ест и пьет, если не принесу — даже не попросит, — Моро вздохнул и устало провел ладонями по лицу. — Я ей рояль принес. Новый, работы Столуцци — это уникальная вещь, чтоб ты понимал. Даже не взглянула.

Августу казалось, что все его тело сделалось странным музыкальным инструментом, а душа — тонкими струнами, которые сейчас безжалостно дергали и рвали чьи-то грубые пальцы. Эрика умирала от тоски на другом краю света — а он сидел здесь и ничего не мог с этим сделать. Ничего не мог исправить.

Еще никогда он не чувствовал себя настолько бесполезным и жалким.

— Я сделал еще одну дверь, — признался Моро так, словно говорил о чем-то невероятно мучительном и горьком. Таким тоном Август говорил в исповедальне в последний день старого года. — Раз в год она откроется, если вы оба будете этого хотеть, и вы проведете вместе целый день. Это поможет Эрике, я знаю.

Еще одна дверь. Раз в год. Создавая ее, Моро переступал через себя — Август прекрасно это понимал. Отказаться от ревности и жажды обладания ради чужого счастья — пожалуй, это было сильнее, чем изменение мира.

Он вдруг увидел, насколько ярким и светлым был этот весенний день, как он был наполнен красками и звуками, как в нем пульсировала жизнь и жадно звала к себе. Он запрокинул голову и закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с волнением.

Раз в год. У них будет надежда.

— Еще одна дверь, — растерянно повторил Август. Моро ухмыльнулся.

— Ага. Ладно, мне пора. Иди вон, кофейку попей, что ли? Больно бледный.

Когда Август опустил руку, то джиннуса рядом не было. Кругом по-прежнему шумела весна, по набережной шли девушки, кокетливо глядя из-под зонтиков, малышня бегала с деревянными корабликами. Кругом шумела жизнь — Август наконец-то поверил, что она есть и для него.

Лента кофейного запаха плавно вплелась в общую музыку весны и охватила Августа мягкими путами — он спрыгнул с парапета и пошел в сторону маленькой кондитерской, откуда веяло сладостью ванили и легкой горечью кофе. Стайка девушек, щебеча о чем-то пустяшном и весеннем, вышла из кондитерской, и подвеска на двери из десятка металлических трубочек проводила их мелодичным перезвоном.

Август потянул дверь на себя и увидел: густая синева моря, обжигающий белый песок, огромные груды облаков, плывущие торжественными фрегатами.