«Дурак!» – ругнул про себя Раскольников.

– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловымвидом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии,то есть об этом убийстве, – вы просите, в свою очередь, уведомить следователя,которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете ихвыкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.

– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как можнобольше постарался законфузиться Раскольников, – не совсем при деньгах… и дажетакой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что этивещи мои, но что когда будут деньги…

– Это все равно-с, – ответил Порфирий Петрович, холоднопринимая разъяснение о финансах, – а впрочем, можно вам и прямо, если захотите,написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя отаких-то моих вещах, прошу…

– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебитьРаскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.

– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий Петровичкак-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув.Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому чтопродолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольниковпобожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.

«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.

– Извините, что такими пустяками беспокоил, – продолжал он,несколько сбившись, – вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особеннодороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, оченьиспугался…

– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул,что Порфирий закладчиков опрашивает! – ввернул Разумихин, с видимым намерением.

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобносверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же иопомнился.

– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? – обратилсяон к нему с ловко выделанным раздражением. – Я согласен, что, может быть, ужеслишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня заэто ни эгоистом, ни жадным, и на мои глаза эти две ничтожные вещицы могут бытьвовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которымгрош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но комне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, – и если б она узнала, –отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожалголос, – что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!

– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершеннонапротив! – кричал огорченный Разумихин.

«Хорошо ли? Натурально ли? Нe преувеличил ли? – трепетал просебя Раскольников. – Зачем сказал: „женщины“?»

– А к вам матушка приехала? – осведомился для чего-тоПорфирий Петрович.

– Да.

– Когда же это-с?

– Вчера вечером.

Порфирий помолчал, как бы соображая.

– Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, –спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницуРазумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул,но Порфирий как будто и не глядел, все еще озабоченный папироской Разумихина.

– Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он тамзакладывал? – крикнул Разумихин.

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:

– Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажкузавернуты, а на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и числомесяца, когда она их от вас получила…

– Как это вы так заметливы?.. – неловко усмехнулся былоРаскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза: но не смог утерпетьи вдруг прибавил: – Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень многобыло закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив,так отчетливо всех их помните, и… и…

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»

– А почти все закладчики теперь уж известны, так что вытолько одни и не изволили пожаловать, – ответил Порфирий с чуть приметнымоттенком насмешливости.

– Я не совсем был здоров.

– И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-торасстроены. Вы и теперь как будто бледны?

– Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! – грубо излобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он немог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем опять. – Азачем они меня мучают!..»

– Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. – Эвона сморозил!До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва наногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись – оделся и удралпотихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, ятебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

– И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! – скаким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.

– Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того неверите! – слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович какбудто не расслышал этих странных слов.

– Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? – разгорячилсявдруг Разумихин. – Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли втебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебеговорю!

– Надоели они мне очень вчера, – обратился вдруг Раскольниковк Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, – я и убежал от них квартиру нанять,чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметоввидел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду,разрешите-ка спор!

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишкомуж взгляд его и молчание ему не нравились.

– По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с,только раздражительны были уж слишком, – сухо заявил Заметов.

– А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, – ввернул ПорфирийПетрович, – что встретил вас вчера уж очень поздно, в квартире одного,раздавленного лошадьми, чиновника…

– Ну вот хоть бы этот чиновник! – подхватил Разумихин, – ну,не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал!Ну, захотел помочь – дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себеоставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

– А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот явчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Выизвините, пожалуйста, – обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, – чтомы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?