Поднялся о том во всём доме ужасный шум. Кто там посмел без ведома старосты бондарей разместить, так опустошить комнату. Позвали маршалка, тот вину свалил на ключницу, та — на слуг, а в конце концов выдали наистрожайший приказ, чтобы до вечера было чисто как в стёклышке.

Мне не очень хотелось этому верить и он сам, сомневаюсь, чтобы этому верил, но он требовал сиюминутного переезда, так что едва по причине Велша я отпросился до завтра. Столкновение с моим доктором прошло гораздо легче, чем я ожидал; он молча меня выслушал, покачал головой, проговорил что-то и добавил:

— У тебя непостоянный ум… а только камень на месте обрастает. Будешь так из угла в угол перебрасываться, никогда не согревая места, и пропадёшь напрасно; знать всего понемногу, значит, на глупость работать… но что поделать с темпераментом? Темпераменты есть тиранами. Трудно! Трудно! Иди же с Богом!

Он засмеялся.

— Ты у меня только научился один пластырь накладывать.

Он дал мне поцеловать руку и через минуту вернулся к книжке.

Казалось, что, действительно поняв мой темперамент, он был к этому готов. Остаток дня я провёл в городе со знакомыми, желая насладиться свободой, так как предвидел, что, раз запрягшись у старосты, у меня не много будет времени для себя.

Назавтра, когда я притащил туда свои щуплые узелки, нашёл комнату ещё без окна, на полу бондарьские инструменты, но в углу стояла кушетка, опёртая ногами о стену, и стол, отдельно ножки, отдельно столешница ждал меня. Болтливые слуги с непричёсанными волосами даны мне были для услуг, они много болтали, но, вырвавшись из комнаты, не возвратились.

К счастью, я привык сам себе служить, а маршалек также принял окно к сердцу, и в конце концов приказал привести комнату в порядок.

Мне дали знать, что староста уже три раза за мной присылал, поэтому я пошёл к нему. Во вчерашней комнате было то же самое сборище людей. Официальный писарь сидел за столом, грызя перо, мне предназначили место за панским стулом и у уха старосты.

— Привыкай прислушиваться, потому что не так легко справляться с таким количеством дел.

Хуже было то, что, действительно, дела не приходили в порядок одно за другим, но все вместе сбивались в один запутанный клубок. Кто-то говорил, другой его прерывал, староста звал третьего, вспомнив о четвёртом, этого бросал, люди возвышали голоса, пытаясь перекричать друг друга; словом, это был судный день.

Староста топал ногами, ругался, но сам этот беспорядок увеличивал. Я стоял так с час за большим креслом пана, но мало чему научился. Затем вбежал придворный, призывая к королю; Пеняжек вскочил и тут же вышел. Мне там уже нечего было делать, но он приказал мне остаться и ждать его.

Писарь, Солтысов сын, из околиц Бохны, парень умный, когда вышел пан, на меня вовсе не обращая внимания, взялся за дела, прибывшие с которыми люди не уходили.

Быстро и умело он прослушивал жалующихся и просящих, я видел, как ему тот и этот что-то всовывал в ладонь, а он писал для себя на бумаге, и через полчаса комната опустела.

Мы остались одни, он насмешливо посмотрел на меня.

— Что вы, милостивый пане, будете делать при старосте, — сказал он, — этого я не знаю. Я полагаю, что, пожалуй, слушать его жалобы и доверенные письма к сыну писать. Не было бы тут такой уж работы, если бы порядок какой-нибудь был, но староста никогда его не наводит… а если бы был, то сразу его нарушит.

Он усмехнулся.

— Пан он хороший, но самому себе строгий неприятель.

Староста, который сию минуту должен был вернуться от короля, поехал тем временем в город, пошёл в ратушу, дал себя пригласить кому-то из землевладельцев и приехал домой только поздним вечером.

От писца я узнал, что мы вроде бы должны ждать его до полуночи, после чего нас отправит ни с чем, приказывая чуть свет вставать на работу, хотя делать ничего не будет.

Случилось так, как предсказал Солтысик: староста вернулся уставший, жалуясь, что тут вздохнуть не дают, что до смерти доработается, отправил писца, мне приказал ещё идти за ним в спальню, и, только ложась в постель, он разрешил мне уйти.

В последующие дни он приказал мне запомнить то и это, я должен был постоянно быть при нём, но для работы не дал мне ничего, постоянно, повторяя, что благодарит Господа Бога за то, что имеет меня под рукой, потому что в любую минуту может быть завал работы. Эта служба была действительно тяжёлая и унизительная, потому что мне стало жаль старика, а полезным ему быть ни в чём не мог.

Ложась вечером в постель, он забирал меня с собой, чтобы ещё передо мной жаловаться и причитать, но тут дошло уже до настоящих откровений.

Сначала он намекнул мне о том сыне ксендзе, постепенно начал открываться, расплакался, ломал руки и всё рассказывал.

Как раз дело шло о том, чтобы я написал к нему внушительное письмо, а староста клялся, что, упаси Боже большего скандала, сам его, хотя бы ксендза, запрёт и будет держать в заключении. Я решился ему сказать, что, ежели угрозы до сих были неэффективны, может, следовало бы иначе поговорить с ним, стараться затронуть сердце, заверить в отцовской любви и т. п.

Эта мысль очень ему понравилась. Велел мне тогда назавтра приготовить раптулярий, а в свободное время мы должны были вместе его прочитать.

С этим я пошёл в комнату, когда на следующее утро в нашем дворе, в котором никогда спокойствия до поздней ночи не было, такой послышался шум, что я вскочил с кровати.

Ко мне вбежал Солтысик.

— Нас ждёт тяжёлое испытание, — воскликнул он, — ксендз Ян прибыл со своими.

Ржание коней во дворе, лай собак, смех челяди слышались без всякого уважения к отцу и уряднику.

Вся служба старосты летала как ошпаренная, ксендз-архидиакон Гнезненский, декан Ленчицкий, потому что он такой носил титул, в обществе Плихты и Комеского, своих верных слуг, и десятком придворных и челяди расположился в доме. Отец не мог, не хотел ему ни в чём прекословить.

Признаюсь, что мне было очень любопытно увидеть этого блудного сына, я живо оделся и сбежал в комнату старосты.

Он сидел там, но у него не было времени одеться, поэтому, как встал с кровати, только кожух на себя набросив, в одной рубашке принимал сына.

Ксендз, в котором трудно было узнать того, кого называли духовным, в короткой одежде, в ботинках со шпорами, молодой,