Библии и Кадлубковые хроники, к которым именно Дубровка писал объяснения, и старинных латинских писателей, потому что те были в то время в великом почёте, и всё новых доставали, которых раньше никто тут не знал.

Кроме того, во время путешествия с ксендзем Яном я немного лизнул итальянского, а на дворе и в городе крутилось несколько итальянцев, таким образом, и этому языку я подучился, не желая его забыть.

В то время, когда я был у старосты, допустил Господ Бог на наш город вторую великую казнь, потому что историю с Тенчинским можно было считать за первую.

Кто-то, занимаясь алхимией, так неосторожно обходился с огнём, что устроил со стороны доминиканского монастыря страшный пожар, который на весеннем ветру, поскольку это было в последние дни апреля, так страшно распространился, что костёл Святого Франциска, дворец епископа, улица Гродская, Злотничная, Широкая, Посельская, Брацкая, Голубиная и Еврейская обратились в пепел и угли. Загорелось сразу после вечерни, начав во втором часу ночи, и спасения не было никакого, хоть толпы людей стояли, потому что не хватало воды, ловкости и отваги.

Это считали наказанием Божьим, навлечённым на столицу королевства делом Тенчинского и преследованием епископа. Я вспоминал уже о том, как тогда всё возлагали на короля, приписывали ему вину, ему мстил Бог, он привёл катастрофу и т. п. Во время пожара духовенство уже это оглашало, и не алхимик был виноват, а король, потому что именно он отказал ксендзам, что не признавали назначенного епископа, в десятине.

Не вдаюсь в то, справдливо ли это было, и не позволял ли себе слишком много краковский подчаший Обулец, второй такой же хороший слуга короля, как староста, но однажды всё-таки должен был наш пан к послушанию себе вынудить. Те, что ему в этом помогали, могли поступить мягче, ибо на Обульца сурово кричали.

На небе появились грозные знаки, а всё это люди объясняли, как предостережения королю, на него нацеленные. Духовные астрологи нам предсказывали ещё более значительные катастрофы.

Повсеместно считали, что в конце концов король не сможет противостоять Риму и должен будет уступить, в чём люди ошибались. А кто знал короля, тот мог заранее предвидеть, что не даст себя сбыть.

Тем временем ксендз Якоб из Сиенны, которого назначил Рим, сланялся, ища приюта у Тенчинских и Мелштынских. Те вступались за него, ездили, просили напрасно, а в конце концов сделали только то, что, хотя король их за это упрекал, опекой своей заслоняли его до конца.

Быть может, что иного кандидата, указанного Римом, Казимир бы допустил, но Олесницкий, поддерживаемый наприязненными ему Тенчинскими, никоим образом быть терпимым в этой столице не мог.

Освоившись с моим положением, хоть не было мне там, как бы хотелось, я оставался уже при старосте.

Он часто спрашивал у меня, юноши, совета, когда сам не знал, что делать, а так как я ему честным сердем служил, он слушал, и я мог его иногда вовремя предостеречь. Дома, узнав о том, обходились со мной хорошо, и я не мог жаловаться, что мне там было плохо.

Но жизнь проходила без цели и вида на будущее, я сам не знал, кем был, и какой конец меня ждёт. Я неимоверно погружался в книги, изучая, что мне попадалось, то снова, не желая совсем отказываться от рыцарского ремесла, направлялся к коню, надевая доспехи, ездил с прежними товарищами, устраивая гонки. В них мне также неплохо везло, но когда я вспоминал, что рыцарство мне по причине сиротства недоступно, я отказывался от него.

Родителей же, которых я прежде так желал найти, теперь уже перестал искать, видя в том приговор Божий, чтобы их никогда не знать.

Кто бы издалека посмотрел на меня в этом отвлечении духа, заподозрил бы меня в сильном непостоянстве, потому что я с великой горячностью перебрасывался от одного к другому, а ни на чём не задерживался. Сам я за это себя упрекал, но натура и несчастная моя судьба делали меня таким.

Покольку порой меня охватывала и сильная набожность, а в другое время меня видели сидящим над книжками, все мне пророчили, что остановлюсь на монашеской одежде, о чём я вовсе не думал.

Время проходило без заботы, по крайней мере, о хлебе насущном, хотя на завтра я ничего сэкономить не мог.

О Лухне я также не вспоминал, хотя ни от неё, ни о ней никаких вестей не имел. Я мало полагался на данное мне ею слово, потому что было не в женских силах сдержать его, ибо обычно судьбой девушек распоряжались или родители, или опекуны, а те приказам их сопротивляться не могли. С моей же стороны обещанную верность сдержать было легко: во-первых, оттого, что мне никакая возможность не давала общаться с женщинами, а во-вторых, ни одна из них за человека без лома и дома, без родителей и имени выйти замуж не хотела.

На самом деле легко бы мне было так, как многим иным, съехавшись с бедной шляхтой, какой много было в Мазурии и Великой Польше, выпросить себе и за милый грош получить приём в герб и семью, но я ко всякой лжи всегда имел отвращение, а своё сиротство носил с какой-то глупой надеждой, что из него когда-нибудь выйду, хотя бы чудом. Делаясь же другим, чем был, принимая чужую фамилию, мне казалось, что закрывал себе дорогу к ожидаемому всегда возвращению фамилии и семьи.

Угнетение этим великим моим сиротством, которое меня очень донимало, я старался облегчить тем, что отталкивал навязчивую мысль о нём, и очень сильно постановил сдать свою судьбу на милость Божью. Таким образом, сказав себе: «Да будет воля Твоя!», — я обратил своё внимание на кое-что иное.

Поскольку старосту Пеняжку его должность привязывала к Кракову и он оттуда редко отдалялся, и я, будучи при нём, не покидал города.

Тем временем король больше всего занимался прусской войной и переговорами с орденом и либо сидел в лагере, либо присутствовал на съездах и переговорах, или в более свободное время в Литве забавлялся охотой, и в Кракове его мало было видно.

Город в течение какого-то времени был спокоен, и после пожара его быстро отстроили. Где стены остались, там их скоро заделали и покрыли, а деревянные усадьбы росли как грибы росли.

Годы шли. В 1464 году, во вторник, после Пасхи, третьего апреля, после этого покоя город снова был всполошён неожиданным нападением на евреев. В то время проходила вербовка в крестовый поход против неверных. Какой там люд стягивался под