один, обычно со слугами и двором, а так как оплчивал людей хорунжего и умел их себе приобрести, хозяйка была на его стороне, фрауцимер её тоже, ему там было удобно и безопасно. Подпоив вечером хорунжего, когда тот лёг спать, а его писарь, Адам Ящулковский, на страже при нём стоял, Пеняжек делал, что хотел. В конце концов мера перполнилась, слепой хорунжий кое-как прозрел, люди его побуждали, а особенно брат, воевода Мазовецкий. Но и теперь он хотел добрым способом избавиться от любовника, и в глаза ему объявил, что больше его в доме терпеть не будет, а то брат и люди его тем надоедят.

Архидиакон упорствовал, но на этот раз хорунжий стоял твёрдо.

— Обвините людей во лжи, что на мою жену и на вас клевещут; удалитесь, иначе воевода нанесёт мне вред, сам со мной как с малолетнем и неумелым поступит. Езжайте и не возвращайтесь.

На это объявление вбежала подслушавшая жена, произошёл сильный шум и ссора, но хорунджий не уступил; обругала его жена, бил архидиакон, он отвернулся от них и вышел прочь в свою спальню. Что произошло потом, разное рассказывают. Пеняжек, направившись со своими приятелями в гостинную комнату, вызвал в неё Ящулковского, которого, говорят, что напоили, или обещанием награды приобрели. Хорунджий спокойно спал, когда Ящулковский с Плихтой и Комеским ворвались в его комнату и, писарь списой, которую принёс, поразил его в грудь, в чём ему помогали два приятеля ксендза, так что на следующий день нашли тело, почти на куски разрубленное и исколотое. Был ли сам Пеняжек с убийцами, неизвестно…

Скоро в доме домочадцы подняли шум, некоторые из них поубегали, иные побежали в администрацию, один поехал к воеводе. Вначале хотели всё возложить на ссору с Ящулковским, но нашлись свидетели, которые всё видели и слышали. Назавтра Пеняжек со своими сбежал в Ленчицу, да и пани Дорота, предвидя, что может быть привлечена, ушла из дома неведомо куда. Придворные покойного между тем тело убитого и всякие остатки так хорошо стерегли, что когда прибежал брат убитого, Миколай, воевода Мазовецкий, даже письма жены подхватил, из которых показались явно заговоры против мужа. Саму виновницу, по-видимому, также в побеге схватили.

Когда мне Робоцкие это рассказывали, волосы на голове вставали и хотелось плакать над судьбой отца.

— Что же стало с Пеняжком? — спросил я тревожно.

— Не дал схватить себя, а может, не очень с тем спешили; теперь же, когда он из Ленчицы с новыми приятелями пустился в свет, сбросив духовное облачение, его нелегко будет схватить.

Таким образом получив информацию, когда я уже был в двух милях от Боглева, а в правде того, что рассказали, я сомневаться не мог, я должен был подумать, что делать дальше. Будучи слугой Пеняжков, попасть в руки воеводы Мазовецкого было небезопасно. Он мог подозревать в каком-нибудь соучастии с виновным и слежке в его пользу.

Следовательно, доехать до места возможности не было, но добравшись до соседней деревни, весь день я провёл там на подслушивании рассказов.

Ни о чём больше не разговаривали, и хотя эти слухи разнились и людские языки, как обычно, переделывали их, каждый на свой манер, одно всё-таки повторялось постоянно: это явная вина ксендза, которого околица знала как дерзкого и распоясанного человека.

В Боглеве, как мне говорили, воевода, который был привязан к брату, собирал всевозможные доказательства вины невестки и громко угрожал, что её, согласно закону, даст закопать живьём, а сообщнику, если бы пришлось и к папе с жалобой идти, не простит.

Так неудачно справил я своё посольство и мне не оставалось уже ничего другого, только вернуться в Краков. Кони были полуживые, поэтому поспешить я не мог, да и было уже незачем, потому что тому, что случилось, староста уже был не в силах помочь, и мне нечем было его утешить.

Таким образом, дав отдохнуть лошадям и людям, я поплёлся назад.

На второй день, когда мы проезжали боры, на ночь пришлось остановиться в захудалом постоялом дворе. Запертый сарай внутри, должно быть, был полон, потому что нам не хотели его открывать.

Люди старосты, которые ехали со мной, не привыкшие кому-либо уступать, начали ломиться силой в закрытый постоялый двор. Прежде чем я смог их остановить, ворота открылись и несколько человек с саблями выбежало на нас.

Из избы также выбежал хозяин с лучиной и при свете её к моему великому удивлению и страху показалось, что я узнал архидиакона. Когда уже дошло до драки, я для проверки громко крикнул, что мы со двора стросты Пеняжки.

На этот голос прибежал ко мне архидиакон, потому что это действительно был он, с настойчивостью спрашивая, кто я такой, и с чем я приехал. Ничего от ксендза в нём уже не осталось, поскольку переоделся в рыцаря, припоясал меч и скорее был похож на разбойника.

Я не колебался с ответом на вопрос; говорил, что был послан как раз за ним, чтобы раздобыть информацию.

Так, сложив оружие, я вошёл с ним на постоялый двор.

Он дерзко зашагал вперёд, и по нему не видно было, чтобы за совершённое преступление очень раскаивался. Им руководил только гнев.

— А! Староста вас выслал за информацией? Скажите ему, что Боглевского не стало… Я не виновен, я не коснулся его. Пьяная толпа навела порядок, но на меня и жену сваливают. Не думаю также дать схватить себя; сутану сбросил, ксендзем не буду, а раз для меня тут безопасности нет… ну, то и другим со мной особенно безопасно не будет.

Он начал дико смеяться и, обращаясь вдруг ко мне, сказал:

— Не говорили вам, что стало с Доротой?

— Она сбежала, но говорят, что её схватили. Её письма также в руках у воеводы.

Его чело нахмурилось.

— Меня не возьмут, — отозвался он порывисто, — не дамся. Если отец не постарается о средствах побега… ну… буду, как другие, охотиться по дорогам на купцов. Людей для этого найду. Достаточно таких, которые ищут хоругви.

Он махнул рукой, но, несмотря на эти угрозы, лицо имел отчаявшееся и нахмуренное. Стоял кубок с каким-то напитком, он выпил его запальчиво залпом и упал на лавку.

Он медленно поднял голову.

— Что тут думать, — сказал он, — хорошо, что вы мне в руки попали, людей старосты и вас забираю. С этой маленькой горстью я не в безопасности.

— Я не дам забрать себя, — ответил я решительно.

Он покачал головой, не настаивая.

— Ну, тогда езжай себе один к дьяволу, — сказал он, — отцовские слуги мне принадлежат, этих не отдам.

И,