Наследует история города не только всеобщей истории, но и местной мифологии. Мифологический основатель города Визант отвоевывает пространство для города у самой природы. Греческая колония была основана в устье двух рек: Кидар и Барбис, где, по преданию, жила нимфа Семестра, которая осталась покровительницей этого места (I, 6–7). Сам же Визант, подобно Гераклу, отправился сражаться со страшным зверем, после победы над которым принес в жертву быка для умилостивления местных богов, а затем уже смог основать свой город (I, 9). Эта история связывается со знаменитой легендой о выборе берега, на котором должен был быть основан Византий: она объясняла, почему город был построен на месте, где почти нет пресной воды (откуда и такое внимание к цистернам в Патриях).

Присутствует в Патриях, помимо этого, и третья историческая традиция – христианская, которая выражается в рассказах о перенесении христианских реликвий в Константинополь. Вопрос о том, насколько Константинополь старался быть похожим не только на Рим, но и на Иерусалим, до сих пор остается дискуссионным[1353]. Патрии отвечают на него также неоднозначно. С одной стороны, в тексте имеются указания на то, что некоторые из храмов строились в подражание Гробу Господню (III, 82, 101), а святая Елена, мать императора Константина, сооружает здесь Вифлеем (III, 4). С другой стороны, автор Патрий сам нигде в явном виде не указывает на связь между двумя городами; нет и упоминаний того, что столица империи перенимает символическую топографию Святого Града, в отличие от римской. Сравнения же с Гробом Господним могут исходить из визуального, а не символического сходства зданий: и Кураторикий, и Св. Карп и Папил представляли в плане ротонду с амбулаторием, как и храм Воскресения в Иерусалиме[1354].

Другой важный элемент городского пространства – стены. Во-первых, закладка их фундамента сопровождается явлением императору ангела, что, согласно Патриям, происходит лишь при возведении храмов: Св. Софии (IV, 8, 11), Св. Апостолов (IV, 32) или Хрисовалантского монастыря (III, 76). В этих случаях ангел является для того, чтобы указать место, где хранится золото, которого не хватает для постройки храма, – достаточно распространенное общее место в житийной литературе[1355]. Появление ангела в истории про закладку стены говорит об исключительном значении идеи городских границ.

Хотя и подразумевается, что Византий и Константинополь имеют очевидное историческое преемство, в Патриях последовательно подчеркивается, что это два разных города, и «водораздел» между ними – именно постройка новых стен. Для автора Патрий Город без них вообще не может существовать. Стены – это первое, что возводит Визант, при содействии Посейдона и Аполлона, основывая новый город. И уже тогда стены свидетельствуют об уникальном статусе города (хотя города в строгом смысле этого слова еще нет, а есть пока только намерение его создать), ибо возведены они «более прочными, чем можно об этом сказать» (I, 10) и даже чудотворными (I, 11–12). Однако рассказ о строительстве стен Феодосия II, воздвигнутых уже в V веке, не сопровождается в тексте таким же указанием на то, что это принципиально новая стена по сравнению со стеной Константина I, – город Константина и город Феодосия оказываются разграничены во времени (II, 58), но преемствуют один другому в имени, истории и месте, чего не произошло между Константинополем и Византием. Из-за этого автор Патрий регулярно теряет границы города Константина – константиновы портики доходят у него до стен Феодосия (I, 68).

Что стены Константина были даже своего рода границами христианского мира, показано в самом конце книги I, где упоминается землетрясение, разрушившее городские укрепления. Случилась же эта катастрофа по причине того, «что амаликитяне-хацицарии поселились в городе и сильно хулили Трисвятое». Ради спасения столицы ее жители усердно молились, но помогло Городу то, что «изгнал император всех еретиков из Города и протянул стены от Эксакиония до Золотых ворот» (I, 72–73), словно устанавливая новые границы православного мира.

Но, пожалуй, наиболее заметным элементом средневекового городского пространства была храмовая архитектура. Именно она утверждала Константинополь как христианскую столицу ойкумены. Возвышенно-риторическим слогом ее описывали сочинители всех жанров[1356]. Чаще всего это паломнические «Хождения», где почти все внимание сосредоточено именно на христианских реликвиях, поэтому часто создается ощущение, что ничего другого в городе просто нет[1357]. Напротив, в Патриях, где храмам посвящена целая книга (III), не считая их упоминаний в других частях произведения, нет почти никаких реликвий – здесь дается – вполне в духе патриографии – почти исключительно информация об истории их строительства.

Но как же храмы, которые в Патриях становятся как будто действующими лицами, носящими имена собственные: Св. Мокий, Св. София и т. п., взаимодействовали с городским пространством? Прежде всего, они были включены в церковные или императорские процессии, т. е. задавали особые траектории движения внутри Константинополя. Например, храм св. Мокия, один из чаще всего упоминающихся в Патриях, был узловым пунктом юго-западной части Города и всего Константинополя в целом: он находился на пересечении сразу нескольких ключевых маршрутов. Мимо него проходил и путь императорской процессии, о чем упоминается в трактате «О церемониях» Константина Багрянородного (II, 26), а в самом храме на галереях имелось специальное место для василевса, с которого он мог наблюдать за богослужением[1358]. Итак, в Патриях храм чаще всего – пусть и не всегда эксплицитно – рассматривается как элемент императорского церемониала, а не как сакральное пространство, в котором совершаются божественные таинства.

Кроме того, в духе общей тенденции Патрий, храмы тесно увязываются с языческим прошлым города. О том же храме св. Мокия в самом начале книги III сообщается, что «о [церквях] святого Мины и святого Мокия он [Константин] узнал, что они были идольскими храмами» (III, 2). О нем же говорится и в связи с астрологическими приборами (II, 91; Par. 5d). Затем храм отдали еретикам-арианам, причем отдельно указывается, что они «страстно желали его»: глагол ἔραμαι, имеющий сексуальный оттенок, словно подчеркивает греховную историю этого места (II, 110; ср. II, 21). Итак, флер таинственной и магической древности, связанной с язычеством и отступничеством от истинной веры, окружал даже сакральную архитектуру, возбуждая к ней тем самым еще больший интерес.